В скорлупе - Иэн Макьюэн

— С ним еще кто-то. Женщина. Молодая женщина. Довольно хорошенькая, я бы сказал.

Снова пауза. Опять звонок. Более долгий.

Голос матери ровен, хотя и напряжен:

— В таком случае впусти их. Но, Клод, дорогой. Будь добр, убери бутылку с гликолем.

Некоторые художники, живописцы и графики, процветают на узком пространстве, как дети в утробе. Ограниченность их сюжетов кого-то может озадачить или разочаровать. Сцены ухаживания в мелкопоместном дворянстве восемнадцатого века, жизнь под парусом, говорящие кролики, скульптуры зайцев, толстяки на портретах маслом, портреты собак, портреты лошадей, портреты аристократов, лежащие ню, миллионы Рождеств, Распятий, Успений, вазы с фруктами, цветы в вазах, Голландский хлеб и сыр с ножом в придачу или без него. Иные отдаются прозе о самом себе. И в науке то же: кто-то посвящает свою жизнь албанской улитке. Дарвин отдал восемь лет морскому желудю. А позже, в годы мудрости — дождевым червям. Тысячи всю жизнь гонялись за крохотной вещью, а может, и не вещью даже — бозоном Хиггса. Быть закупоренным в скорлупе, видеть мир в вершке слоновой кости, в песчинке. Почему нет — если вся литература, все искусство, все людские предприятия — только крошка во вселенной возможностей. И даже эта вселенная — может быть, крошка во множестве вселенных, реальных и возможных.

Так почему не быть совиным поэтом?

Я узнаю́ их по шагам. Первым по лестнице в кухню спускается Клод, за ним — мой отец, затем — его новый автор на высоких каблуках, возможно, в сапогах, не идеальной обуви для прогулок по лесным массивам. По ассоциации с ночью одеваю ее в обтягивающую черную кожаную куртку и черные джинсы; пусть будет молодая, бледная, хорошенькая, сама себе хозяйка. Моя плацента, как ветвистая тонко настроенная антенна, ловит сигналы, что мать ее сразу невзлюбила. Необоснованные мысли нарушают ее пульс; новый и зловещий барабанный бой, словно из далекой деревни в джунглях, говорит о ревности, собственничестве, гневе. Могут быть неприятности.

Чувствую себя обязанным ради отца защитить нашу гостью: тема ее не так уж узка — совы крупнее бозонов и морских желудей, у них две сотни пород и широкий фольклорный резонанс. В основном из области дурных предзнаменований. В отличие от Труди с ее нерассуждающей определенностью во мнениях, я вечно сомневаюсь и колеблюсь. Либо мой отец, не будучи ни святым, ни размазней, пришел, чтобы представить нам свою возлюбленную и поставить мать на место (которое в прошлом) и продемонстрировать безразличие к низости брата, либо он совсем размазня и слишком святой и явился целомудренно со своим автором в качестве светской защиты с надеждой побыть с Труди столько, сколько она вытерпит. Или же ни то, ни другое, а что-то совсем непрозрачное. Проще, пока что по крайней мере, предположить вслед за матерью, что эта знакомая отца — его любовница.

Ни один ребенок, а тем более утробный плод, не владел искусством светской болтовни, да и не хотел владеть. Это — изобретение взрослых, их завет со скукой и обманом. В данном случае — больше с последним. Поскребли по полу ножки стульев, предложено вино, выдернута пробка, замечание Клода о жаре, нейтральное «уум» отца. Прерывистый обмен репликами между братьями должен создать ложное впечатление, что наши гости заглянули сюда мимоходом. Труди молчит, даже когда поэтессу представляют как Элоди. Никто не комментирует изящную геометрию супружеской пары и их любовников за одним столом — бокалы подняты, tableau vivant[11] лабильной современной жизни.

Отец как будто не смущен присутствием брата в своей кухне: открывает вино, изображает хозяина. Значит, Джон Кейрнкросс вовсе не простофиля, не наивный рогоносец. Отец мирно отпивает из бокала и осведомляется о самочувствии Труди. Он надеется, что не очень усталой. Это, может быть, легкая шпилька, сексуальный намек. Его всегдашний жалобный тон исчез. Сменился равнодушной иронией. Так освободить его могла только сексуальная удовлетворенность. Труди и Клод, должно быть, недоумевают, почему их убоина здесь, чего ей надо, но спрашивать об этом негоже.

Поэтому Клод спрашивает Элоди, близко ли она живет. Нет, не близко. Она живет в Девоне, в комнатке с кухней на ферме, возле реки — тем самым, возможно, давая понять Труди, что здесь, в Лондоне, заночует между простынь Джона в Шордиче. Столбит участок. Мне нравится ее голос, вокальный аналог, я бы сказал, гобоя — чуть надтреснутый, с легким кряканьем гласных. А конец фразы она произносит с трескучей, скворчащей атакой, которую американские лингвисты назвали «поджаркой голоса». Распространившаяся по обе стороны Атлантики, часто обсуждаемая по радио, особенность эта неизвестной этиологии считается признаком продвинутости и распространена главным образом среди молодых образованных женщин. Занятная задачка. При таком голосе она еще с матерью потягается.

По отцу никак не видно, что еще сегодня днем Клод предлагал ему пять тысяч фунтов наличными. Никакой благодарности, все то же братское презрение. Это должно подогреть в Клоде древнюю ненависть. А во мне — более гипотетическое пока, потенциальное, недовольство. Хоть и считаю отца безнадежно влюбленным дураком, я всегда полагал, что если жизнь с Клодом станет невыносимой, а мне не удастся соединить родителей, то смогу жить с отцом, по крайней мере какое-то время. Пока не встану на ноги. Но эта поэтесса вряд ли меня примет: тугие черные джинсы и кожаная куртка — не материнское одеяние. Это часть ее шарма. На мой корыстный взгляд, отцу лучше жить холостяком. Бледная красотка с уверенным утиным голосом мне не союзница. Но может, между ними ничего нет, а она мне нравится.

Клод только что сказал:

— В комнате с кухней? На ферме? Как чудесно.

Элоди своим модным голосом описывает домик с двускатной крышей на берегу темной быстрой речки, пенящейся на гранитных валунах, шаткий пешеходный мостик, буковую и березовую рощицы, светлую полянку с анемонами и чистотелом, колокольчиками и молочаем.

— Идеально для певца природы, — говорит Клод.

Настолько правильно и тупо, что Элоди немеет. А он продолжает наседать:

— И как далеко это все от Лондона?

Под «всем этим» он подразумевает никчемную речку и валуны, цветы, деревья. Приуныв, она едва скрипит:

— Километров триста с лишним.

Она догадывается, что сейчас он спросит о ближайшей железнодорожной станции и сколько отнимает дорога, — чтобы сразу это забыть. Но спрашивает, она отвечает, а мы трое слушаем без особого даже уныния и скуки. Каждый из нас со своей точки зрения захвачен тем, что остается несказанным. Любовники (если Элоди любовница), две особы, сторонние брачному союзу, — это двойная мина, которая взорвет наш дом. И выбросит меня вверх, в ад, на тринадцатый этаж.

Джон Кейрнкросс тактично приходит на помощь и говорит, что ему нравится вино, — подсказка Клоду, чтобы снова наполнил бокалы. Тот доливает среди общего молчания. Я воображаю тугую фортепьянную струну, ждущую удара фетрового молоточка. Труди готова заговорить. Чувствую по синкопам в ее пульсе еще до того, как произнесла первое слово.