Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Впрочем, черный (по нынешним понятиям) юмор частенько практиковался Вяземским без всякой задней мысли. Более того, иногда он был даже, так сказать, добродушно-черным. Например, однажды Вяземский и Батюшков зашли в гости к Жуковскому, но не застали друга дома. Тогда визитеры купили детский гробик и оставили его в прихожей Жуковского вместо визитки — как намек на «мертвецкие» сюжеты его баллад… Странноватая шутка, не правда ли? А между тем за ней — ровно ничего, кроме молодого озорства и нежной привязанности к другу. Жуковский, кстати, шутку вполне оценил…

Легко заметить и другие непонятные нам, а то и просто невыигрышные стороны юмора Вяземского — любовь к каламбуру ради самого каламбура, склонность повторять одну и ту же остроту много раз. Например, строка Ломоносова «Заря багряною рукою…» веселила Вяземского и в 20 лет, и в 60: о том, что эта багряная рука напоминает ему прачку, зимой полощущую белье в проруби, он говорил и в письмах, и в записных книжках, и даже в стихах. Вообще поиски всевозможных поэтических ляпов, похоже, были одним из любимых развлечений князя. Он даже пушкинским «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» был недоволен: как же нерукотворный, если стихи Пушкин писал рукою!.. Сейчас такие придирки выглядят, конечно, анекдотично.

В конце июля 1806 года Вяземский сдал экзамены за первый год обучения. Но еще в июне отец решил перевести юного князя из коллегиума в другое учебное заведение — только что открывшуюся гимназию при Педагогическом институте, находившуюся под патронажем старого приятеля Андрея Ивановича, Н.Н. Новосильцева. Лето 1806 года Вяземский провел в Москве, а в сентябре начал посещать занятия уже по новому петербургскому адресу — «в Новом переулке, в улице Мещанской». Но в гимназии он задержался ненадолго. «Не хочу и не могу сказать ничего худого о моем там пребывании, — вспоминал князь, — но не могу сказать и ничего особенно хорошего. Учебный и умственный уровень заведения был вообще ниже иезуитского как по преподавателям, так и в отношении к ученикам». Вяземскому запомнились только учитель французского языка Брошье, по заданию которого князь перевел на французский стихотворение Карамзина «Деревня», да какой-то студент Бобриков, познакомивший Вяземского с творчеством Эвариста Парни. Ученики в гимназии пользовались большой свободой, и Вяземский пристрастился к театру, где позволял себе освистывать актеров, которые ему не нравились. Кончилось дело тем, что его заметила из своей ложи знакомая Андрея Ивановича графиня Апраксина, написала старому князю о поведении сына, и в январе 1807-го Петра отозвали в Москву… Петербургский год промелькнул как сон, но он многое дал Вяземскому: домой он вернулся не мальчиком, но молодым человеком, повидавшим свет, независимым в суждениях, настроенным скептически и несколько легкомысленно… Князь Андрей Иванович, впрочем, проявил педагогический такт, встретил сына ласково и ничем не стал его попрекать.

Домашний врач Вяземских, Франц Францевич Керестури по совместительству был председателем Общества соревнования медицинских и физических наук при Московском университете. По его совету князь Андрей Иванович временно поселил сына в доме зятя Керестури, университетского профессора Федора Федоровича Рейсса, и пригласил виднейших ученых для занятий с сыном. Такое раннее приобщение к «взрослым» наукам удивлять не должно — например, с января 1806 года в университете учился Грибоедов, а он был моложе Вяземского на три года. Знаменитый Иоганн Буле читал 14-летнему князю естественное право, Филипп Рейнхардт — нравственную философию, Христиан Шлёцер — политическую экономию, сам Рейсе — химию… Но Вяземский уже твердо знал, что естественные науки ему в жизни не пригодятся. Лекции немцев-профессоров он снисходительно терпел, но куда больше времени отводил на чувствительные прогулки по Воробьевым горам и диалоги с «трудолюбивыми поселянами» в духе князя Шаликова… К этому времени относится и первая известная нам эпиграмма Вяземского — в ней высмеивался 28-летний литератор и филолог Алексей Федорович Мерзляков, который должен был читать юному князю теорию поэзии. Немалые научные заслуги Мерзлякова и его широкая известность в литературных кругах молодого насмешника не остановили. Эпиграмма станет самым живучим жанром поэзии Вяземского: последнюю в своей жизни эпиграмму (на Ивана Аксакова) он напишет спустя семьдесят один год…

20 февраля 1807 года он набрасывает по-французски «Mon portrait phisique et moral»[13] — литературный автопортрет или, вернее, зарисовку, в которой явственно видно желание, пусть и замаскированное шутливостью, познать себя и свое назначение в жизни. «У меня маленькие и серые глаза, вздернутый нос… Как бы в вознаграждение за маленький размер этих двух частей моего лица мой рот, щеки и уши очень велики. Что касается до остального тела, то я — ни Эзоп, ни Аполлон Бельведерский!.. У меня чувствительное сердце, и я благодарю за это Всевышнего! Потому что, мне кажется, лишь благодаря ему я совершенно счастлив… У меня воображение горячее, быстро воспламеняющееся, восторженное, никогда не остающееся спокойным… Я очень люблю изучение некоторых предметов, в особенности поэзии. Я не стараюсь отгадать, подлинное ли я дитя муз или только выкидыш, — как бы то ни было, я сочиняю стихи… Я не глуп — но мой ум часто очень забавен. Иногда я хочу сойти за философа, но лишь подумаю, что эта философия не увеличит моего счастья, скорее наоборот, — я посылаю ее к черту».

Растет гора исписанных черновиков на его столе. Он читает русские стихи — Карамзина, Дмитриева, князя Шаликова. И пишет свои — русские и французские. Все это было пока не очень серьезно. Но что значит — заниматься поэзией всерьез? И разве всерьез писали свои стихи любимые им легкомысленные французы? Профессии такой — поэт — не существовало. Профессионально, то есть за деньги, литературой занимались бедные, незнатные люди, вот как Мерзляков. А подлинная поэзия — это не профессия, а призвание… Ею нельзя торговать. Ей можно предаваться, как корабль предается морю.,. Да и как не предаваться ей, когда в отцовском доме все дышит стихами, творчеством… За стеной работает Карамзин. Некогда приятный собеседник, светский человек, Николай Михайлович с головой ушел в свой труд и совершенно разучился говорить о чем-либо, кроме древности. «История» двигалась понемногу вперед. Зимой и осенью Карамзин трудился в Москве, а на лето уезжал в Остафьево. Каждый день, «во всякое время года и во всякую погоду», до трех часов пополудни сидел Карамзин над летописями в своем остафьевском кабинете на втором этаже. Когда много лет спустя историк Михаил Погодин спросил у Вяземского, как был оборудован этот кабинет, князь коротко ответил: «Никак». Это была правда — обстановку проще трудно себе представить. Беленые стены, горы книг на полу, стол, сколоченный из сосновых досок, пюпитр, на котором Николай Михайлович разворачивал древние свитки… Нередко во время его работы сидела в комнате за шитьем жена Карамзина, играли дети, а сам Вяземский в углу шелестел страницами Шиллера или Шекспира. И сейчас эта комната в Остафьеве называется Карамзинской.

Распорядок дня Николая Михайловича, его размеренный быт запомнились Вяземскому навсегда: «Карамзин был очень воздержан в еде и питии… Он вставал довольно рано, натощак ходил гулять пешком или ездил верхом… Возвратясь, выпивал он две чашки кофе, за ними выкуривал трубку табаку (кажется, обыкновенного кнастера) и садился вплоть до обеда за работу, которая для него была также пища насущная и духовная и насущный хлеб. За обедом начинал он с вареного риса, которого тарелка стояла всегда у прибора его, и часто смешивал он рис с супом. За обедом выпивал рюмку портвейна и стакан пива… Вечером, около 12-ти часов, съедал он непременно два печеные яблока. Весь этот порядок соблюдался строго и нерушимо, и преимущественно с гигиеническою целью: он берег здоровье свое и наблюдал за ним не из одного опасения болезней и страданий, а как за орудием, необходимым для беспрепятственного и свободного труда».