Импровизация на тему убийства - Яна Розова

Для начала я постаралась разглядеть его получше. Может, это звучит странно, но у меня есть особый внутренний сканер, который помогает разбираться в людях. Он был у меня с детства и вполне эффективно спасал от ложных друзей и неверных поклонников, позволяя избегать тех самых детских стрессов, последствия которых с наслаждением лечат психотерапевты.

Мой сканер работает так, что, глядя на человека или, в редких случаях, просто вспоминая его, я на долю секунды словно бы проникаю в его внутреннюю сущность. Эта доля секунды не проходит даром. Увидев окружающий мир глазами другого человека, я начинаю ощущать этого человека, понимать его и, самое важное, немного предвидеть его реакцию. Так вот, Сухарева мой сканер не читал.

О самом Николае (или, как он представлялся, Нике) Сухареве я знала, что ему принадлежит ресторан «Джаз», в котором сама ни разу не была, хотя слышала, что место это интересное. У нас в Гродине джаз даже на дисках непросто было купить, а уж живьем услышать – просто нереально. Зато в ресторане Сухарева джазовые концерты проводились регулярно.

Вся школа с удовольствием обсуждала, что для обеспеченного человека он слишком небрежно одевался и ездил на «мазде», которой, по словам нашего директора, уже лет пять стукнуло. Сухарев регулярно забывал бриться, стричь волосы и здороваться. Но я заметила, что пахло от него всегда хорошо – каким-то приятным ненавязчивым парфюмом и сигаретным дымом. Иногда немного коньяком. В те времена я еще не знала, что коньяк он пьет намного чаще, чем все остальные люди пьют чай.

Пытаясь понять, во что мне грозит влипнуть, я тайно, но очень внимательно рассматривала его серьезное узкое лицо с глубоко посаженными глазами и жестким ртом. Только сейчас разглядела, что радужка вокруг его зрачка была светло-коричневая, с желтыми бликами, как у хищника из рода кошачьих – рыси, например. Кажется, такой цвет называют медовым. Для женщины такие глаза стали бы украшением, а вот мужчине, да еще за сорок, такое великолепие было как-то ни к чему. Еще я вспомнила, что и у Митьки тоже такие медовые глаза.

Украдкой поглядывая на собеседника, я думала, что это хорошо, когда человек уже не слишком молод – морщины и взгляд могут многое выдать. Вот, к примеру, складки возле уголков рта бывают у людей, которые либо слишком много смеются, либо на их лицах слишком часто появляется презрительное выражение. Морщинка между бровями – у тех, кто постоянно сдвигает брови. А брови сдвигаются как в беспокойстве, так и в гневе.

Итак, смех, высокомерие, беспокойство и раздражительность. Очень хорошо, но я ничего не поняла.

Это было все, что я сумела узнать о Нике Сухареве методом наблюдений.

Я попыталась прислушаться к голосу Сухарева. Тембр был приятный, глубокий, но сдержанный, будто бы чувства свои этот человек зазря не обнажает. Мысли, как я уже говорила, довольно странные, он излагал ясно, четко, понятно и деловито. Человек с хорошо подвешенным языком. А я не люблю косноязычных. Наверное, в детстве мама заставляла его много читать… Впрочем, это домыслы и к делу отношения не имеют.

В отчаянной попытке хоть как-то понять собеседника я посмотрела на его руки. Они были бледные, с еле различимыми светлыми веснушками, а из-под рукавов футболки на предплечья и худые запястья наползала рыжеватая шерсть. Не то чтобы настоящая шерсть, если честно. Скорее не слишком густая, вполне цивилизованная шерстка современного европеоида. Пальцы, скрещенные на исписанной циферками ученической парте, были длинными, как у музыканта, ногти – ухоженными, но вряд ли ухоженными в салоне. Часов и колец он не носил. Словом, и на этот раз ничего особенного я не разглядела и никаких выводов сделать не смогла.

…Тут стало понятно, что мы сидим в тишине, потому что Сухарев молчал, и, видимо, довольно долго.

Я снова посмотрела на его лицо. Он скучал, ожидая ответа. Вот так теперь делаются предложения. Я была сторонницей классики в этих сюжетах, поэтому робко сказала:

– Мне бы подумать…

– Подумайте, – согласился он. И заключил как-то некстати: – Все будет хорошо.

Любой дуре было бы ясно, что предложение Сухарева принимать нельзя. Во-первых, потому, что люди так не женятся. Ну где же чувства? Ладно, пусть не любовь, я много знала пар, женившихся не по любви и живших вполне счастливо. Но хотя бы взаимная привязанность, легкая влюбленность, симпатия, дружба, что еще я забыла?

В общем и целом я понимала, что Сухарев ничего ко мне не чувствует. Правда, как и всякая женщина, доведись ей попасть в мою ситуацию, я романтично надеялась на некие глубоко скрытые в его мужском сердце ростки нежного интереса к Митькиной школьной учительнице. Может, он просто стесняется вот так сразу признаться? Мужчины, как известно, очень болезненно относятся к отказам в любви.

Подумав примерно сутки, я, согласно договоренности, позвонила Сухареву, чтобы сказать:

– Я принимаю ваше предложение!

Он весело ответил:

– Да? Замечательно!

И после этого сразу дал отбой.

Повертев перед глазами свою старенькую «нокию», я решила, что, значит, вот такая манера общения у моего будущего мужа. Придется привыкать.

Почему же я согласилась? По двум основным причинам. Первая была вульгарная: я хотела денег. Мне надоела безысходность нищей учительской жизни, вечная экономия на всем, начиная от еды и заканчивая стиральными порошками.

Единственным моим богатством была однокомнатная квартира в старом доме, которая досталась мне от бабушки по отцовской линии. Мой папа, оставив меня и маму, переехал жить за границу. В принципе мы о нем больше ничего не слышали.

Я любила свою квартиру, но она нуждалась в капитальном ремонте, а сделать его мне было не по средствам. Возможно, заработанные у Сухарева деньги помогли бы мне решить эту задачу.

А еще на деньги можно покупать одежду, косметику, дарить всем подарки, съездить за границу! Нет, нельзя упрекать тридцатилетнюю женщину в желании слегка разбогатеть.

Вторая причина была такая, что даже самой себе я признавалась в ней неохотно. Мне с самого детства очень хотелось счастья. Я – дочь от первого маминого брака, неудачного донельзя. А сестры, Лена и Марина, были любимыми дети от брака второго, удачного настолько, насколько это вообще возможно. Мама считала, что я похожа на ее первого мужа, и видела во мне все его недостатки. Не важно какие. Словом, сейчас мы почти не общались.

Очень давно, в свои десять лет, я подслушала, как мама сказала подруге по телефону: «Я счастлива, правда». Эти тихие слова, словно кожу с меня содрали – я в тот момент ощущала себя по крайней мере брошенным щенком: новый папа, который смотрел сквозь меня, мамино еле сдерживаемое в каждом слове, каждом взгляде раздражение, вредная, всегда вопящая Ленка, которую я почему-то должна была любить…

Из слов мамы я поняла, что она либо не замечает моего состояния, либо ей это совершенно неинтересно. Я вышла в коридор, где стоял телефон, и увидела мамино отражение в зеркале: она еле заметно улыбалась, наблюдая, как маленькая Леночка неумело завязывает шнурки на ботинках. Ее правая рука, свободная от телефонной трубки, лежала на большом беременном животе. Наверное, именно тогда сладкое золотое детство ушло, а осталась только тоска по нему.