Прощеное воскресенье - Вацлав Михальский

Война окончилась, но движение пассажирских поездов все еще не наладилось. По прежним, мирным временам ехать от Москвы до Семеновки было часов восемнадцать, а Александра сошла с поезда только на третьи сутки. Теснота и жара настолько измотали ее, что Александра едва держалась на ногах. Так казалось, пока она не вышла из битком набитого общего вагона, наполненного такими тяжелыми, такими изнуряющими запахами несвежей одежды, пота, табачного перегара и всего прочего, что присуще вынужденному скоплению людей в коробке из железа и дерева на колесах, да еще в жару, да еще под чей-то заливистый храп, под гогот играющих в карты урок, под вопли младенцев, не способных уснуть в этой жаре и вони.

Боже, а как хорошо, оказывается, стоять на земле, видеть небо над головой в перистых облачках, дышать пусть и напоенным запахом пропитанных смолою шпал, но все-таки вольным воздухом! Как приятно видеть невдалеке одноэтажное зданьице станции с косо висящей надписью «Семеновка» — голубой масляной краской по ржавому куску листового железа.

«Прямо не могут повесить! — с раздражением подумала Александра. — Почему-то в той же Чехии каждая вывеска — прямо, а у нас все наперекосяк!»

Станция была маленькая, поезд стоял всего три минуты, а когда дежурный по станции дал отмашку и состав отошел, полязгивая буферами, постукивая на стыках блестящих рельсов блестящими ободами стальных колес, Александра приободрилась еще больше: она ведь почти у цели, двадцать пять километров — чепуха, в крайнем случае пешком дойдет. Пешком-то пешком, но можно и спросить.

— Скажите, пожалуйста, — остановила она поровнявшегося с ней невысокого, грузного дежурного по станции с засаленным желтоватым флажком, обмотанным вокруг древка, — а как мне до поселка добраться? — и она произнесла название поселка.

Хотя было еще утро, но солнце шпарило вовсю. Полный, словно налитой, мужчина в форменных темно-синих суконных брюках и серой рубашке с погончиками, в фуражке, на которой красовалась латунная эмблема железнодорожников, но почему-то в открытых сандалиях на босу ногу: толстомясые ступни буквально продавливались под кожаными ремешками, — остановился, вытер тыльной стороной пухлой ладони пот с серого, одутловатого лица, взглянул на Александру в упор узенькими, заплывшими глазками и вдруг сказал:

— Думаешь, люди голодуют, а этот разожрался, как хряк? Не, доча, хворый я…

— Почки? — утверждающе спросила Александра.

— Тю, а ты откуда знаешь про мои почки? — удивился дядька, видимо, свято уверенный, что больные почки на этом свете только у него одного.

— Вижу. Медвежьи ушки заваривайте. Можно корень солодки. А сейчас земляника пойдет, и ягоды, и лист, — все вам хорошо.

— Спасибо, доча. Ты врач или знахарка?

— Фельдшер я. Военный фельдшер.

— Хм… да… — Дядька посмотрел на нее с благодарным интересом и, помолчав, добавил: — А до жмыхового завода, где тот поселок… Ты пойди на товарную. Вон, видишь, машины разгружают? Это с поселка. Гля, вохра[10]стоит с винтовками — ты за оцепление ни-ни, близко даже не подходи. Они, гады, пристрелят со скуки, за здорово живешь, скажут, жмых скрасть хотела, или заарестуют — вполне.[11]За кусок жмыха можно десятку схлопотать, а за попытку — пять лет лагеря. Ты подожди в сторонке, когда кто машиной отъедет. Вон, видишь, колонка, они к колонке подъезжают воду в радиатор залить, сами умыться. Скажи, Дяцюк послав — никто не откажет.

— Ой, дяденька, дай Бог вам здоровья! А что сказала — заваривайте и пейте как можно больше.

— Спасибо, доча. — Дядька пошел к обшарпанному домику станции, а Александра двинулась по указанному им пути. До товарной станции, куда ее послал Дяцюк, было метров триста, вроде еще далеко, но уже явственно долетавший оттуда запах подсолнечного жмыха напомнил Александре, что она давно ничего не ела. «И не ела, и не спала, и не мылась… Ладно, доберусь до поселка, можно и еще потерпеть».

Пока Александра шагала к стоявшей на отшибе чугунной водопроводной колонке, от товарной станции, где так вкусно пахло жмыхом, подъехала к колонке бортовая полуторка. Из кабины вылез здоровенный парень, снял рубаху и, не видя приближающуюся к нему Александру, одной рукой стал накачивать рычагом воду, а второй мыться.

Господи, как позавидовала ему Александра!

Подойдя к колонке, она смело убрала руку парня с рычага.

— Мойся двумя руками!

Парень выпрямился и предстал перед Александрой во всей красе: это был высокий ширококостный юноша, про таких говорят «мосластый», его серые, светлые на солнце глаза смотрели на незнакомку хотя и с некоторым удивлением, но спокойно.

— Лады, спасибо, качай!

Александра стала качать искрящуюся на солнце воду из глубины, а парень радостно мылся, набирая воду в свои огромные, составленные одна к одной ладони.

— Меня Дяцюк послал. До жмыхового завода довезешь?

— А у тебя деньги есть? — выпрямляясь, спросил парень.

Александра бросила рычаг колонки, повернулась к парню спиной и полезла за пазуху.

— Эй, не надо! — тронул он ее за плечо. — Это я так, с жары одурел. Садись, довезу.

Александра поднялась на высокую приступку кабины, села на горячее брезентовое сидение.

Некоторое время ехали молча. Когда шофер притормаживал, из кузова наносило ветром сладкий запах подсолнечного жмыха.

— Вкусно у тебя пахнет.

— Вкусно. Да того жмыха осталось — кот наплакал. Завод фактически не работает.

— Голод? Неурожай?

— Говорят, так. А по мне, то все брехня. Семечкина взяли — вот в чем вопрос.

— А кто этот Семечкин?

— Ты что?! — Шофер взглянул на нее так, как будто она с луны свалилась. — Семечкин — директор. На нем все держалось и в заводе, и в поселке. Он и отца моего и меня от тюрьмы спас, а потом меня в шоферы отдал. Мы с отцом как с фронта вернулись…

— Ты был на фронте?

— А где ж я был? Ты че? Мы с папкой в одной батальонной разведке четыре года…

— Фронт? — отрывисто спросила Александра.

— Че?

— Какой фронт, спрашиваю?

— А-а, Четвертый Украинский.

— Командующий?

— Ну Петров.