Местечковый романс - Григорий Канович

И вдруг Хенка выпалила:

— Если и Шлеймке надумает отсюда уехать, я поеду за ним. Куда угодно.

— Ещё вопрос, возьмёт ли он тебя с собой!

— Возьмёт, возьмёт.

— Ты сначала с нашим раввином и со Шлеймке под хупой постой, а потом уж ручайся за него.

Хенка не стала портить праздник. Всё равно отца не переспоришь. Для него хупа — самая надёжная крыша на свете.

Однако труднее всего было уговорить Роху. Она не хотела ехать к сыну в Алитус на чужие деньги и для отвода глаз придумывала разные причины.

— Увижусь, поговорю с ним пять минут… Только расстроюсь, что уже пора обратно ехать… Когда долго не встречаешься с тем, с кем разлучен, любишь его ещё крепче.

— Вы уж, Роха, меня извините, но это глупости. Долгая разлука пожирает любовь, как моль висящее в шкафу ни разу не надёванное платье. Вам ведь ничего не надо делать, только сесть в автобус! Я всё уже собрала. Пирог и тейглех[13] готовы, немецкий шоколад и пара шерстяных носков на зиму в чемоданчике. Носки я сама связала. Словом, жду вас завтра в восемь утра на автобусной станции. Только не опоздайте!

— А если Шлеймке ещё на этих манёврах? Приедем, а его нет, — упиралась бережливая Роха, которой всегда было жалко на что-нибудь тратить собственные деньги и стыдно расходовать чужие.

— Ладно. Я приду за вами на Рыбацкую улицу. Так будет вернее.

Автобус, как всегда, опаздывал. Хенка боялась, что Роха его не дождётся и сбежит.

Когда он подрулил к остановке, будущая невестка помогла своей грузной спутнице подняться в полупустой салон и усадила её в первом ряду возле окна, чтобы Роха могла увидеть то, чего никогда не видела, а именно деревенскую Литву — зелёные поля и холмы, речки и лесочки, придорожные распятия и вросшие, как деревья, в суглинок крестьянские домишки.

Всю дорогу старуха не отрывала взгляд от окна, за которым проплывала незнакомая и непостижимая для неё, невольной домоседки, бедная страна.

— Земля красивая, ничего не скажешь, — тихо, словно делясь с Хенкой каким-то секретом, прошептала Роха. — Только люди такие же, как мы, бедняки.

— Да уж, небогатые, — согласилась Хенка.

— А почему литовцы, если они такие же бедные, как мы, нас не любят? Что им евреи плохого сделали? Обшиваем их, тачаем им сапоги, бреем, стрижём, часы чиним…

Автобус трясся и подпрыгивал на ухабистой дороге. Роху подбрасывало на рытвинах, она горестно вздыхала, ойкала и обеими руками хваталась за Хенку.

Ответа на вопрос Рохи девушка не нашла. Она сама не раз задумывалась, откуда эта извечная взаимная неприязнь.

— Может, оттого, что евреи всюду чужие, а чужого птенца даже голубка заклёвывает. Раз чужой, значит, нехороший… — сказала Хенка. — И вообще от бедности никто не добреет. Видно, так уж на свете заведено и всегда будет так, как было.

Роха насупилась и ни о чём больше Хенку не спрашивала. Мысль о том, что после совместной поездки в Алитус быстроглазая дочь Шимона рассчитывает дождаться согласия на брак с её царем Соломоном, вдруг затмила всё мелькающее за окном. Но не слишком ли рано Хенка радуется?

До Алитуса они доехали молча.

— Вы после этой сумасшедшей тряски ещё живы? — спросила наконец Хенка.

— Как видишь, жива, хотя все косточки растрясла. От станции до казармы далеко?

— Недалеко, но и не близко. Мы пойдём медленно, с остановками. Где-нибудь по пути отдохнём.

Роха никогда ещё не была в таком большом городе, и всё вокруг привлекало её внимание — и трех-четырехэтажные дома, и широкие, выложенные плиткой тротуары, и броские вывески, и нарядные жители.

— Мы не заблудимся? — спросила она Хенку.

— Не заблудимся.

— Я бы не хотела тут жить.

— Почему?

— У нас в Йонаве я знаю каждого — и литовца, и поляка, и еврея, — задумчиво сказала Роха. — Знаю, кто женится и кто разводится, у кого дома кошка и у кого во дворе на цепи злая собака. И меня все знают. А тут? Нет, я ни за что не хотела бы тут жить.

Так, рассуждая о преимуществах родной Йонавы перед чужим Алитусом, они добрались до желанной цели.

Хенка слушала Роху и всматривалась издали в фигуру часового. Ни выправкой, ни ростом он не был похож на того коренастого солдата, который охранял вход на территорию прошлый раз. Путая падежи и коверкая глаголы, Хенка стала объяснять долговязому неприветливому охраннику, что их сюда привело:

— Mes is Jonava[14].

Страж пренебрежительно оглядел их с головы до пят — он без всяких объяснений, только по лицам, не характерным для большинства его сородичей, и по уродливому акценту догадался, к кому эти женщины прибыли.

— Jus pas eilini Saliamona?[15]

Хенка и Роха, как по команде, закивали.

— Atspejau. Jis cia pas mus vienintelis zydas[16].

Из всей его речи Хенка и Роха поняли только слово «жидас», знакомое обеим чуть ли не с колыбели.

— Tuojau surasime[17], — сказал солдат и скрылся за забором.

Через некоторое время вышел и сам рядовой Салямонас.

— Шлеймке! — закричала Роха, как будто сыну грозила смертельная опасность, и бросилась к нему.

Хенка стояла в сторонке и с удовольствием наблюдала, как та своими жилистыми руками мяла и комкала сына, словно тесто.

— Ей-богу, встреться ты мне на улице, я тебя, сынок, ни за что не узнала бы! Весь какой-то не такой! В военной форме ты и на еврея-то не похож, — не то нахваливала, не то подначивала Шлеймке истосковавшаяся по нему Роха. — А я ещё, дура, ехать не хотела! Спасибо Хенке, что вытащила.

Рядовой Салямонас гладил мать по седой взлохмаченной голове и морщинистому лицу, как будто старался стереть врезавшиеся в него глубокие борозды, благодарил тёплым взглядом Хенку, прижавшую к груди, как младенца, парусиновый чемоданчик.

Догадливый охранник, которому до призыва в армию в родной деревне под Рокишкисом или Купишкисом ни разу не доводилось видеть трёх евреев сразу, таращился на них с изумлением.