Казаки-разбойники - Людмила Григорьевна Матвеева

на ночь их перевернули, ушли домой все продавцы и заведующие. Любка прижалась носом к стеклу ювелирного магазина:

«Папа, подожди минутку».

Витрина была тёмная, но драгоценные камни сверкали в своих бархатных коробочках. Казалось, что в каждом камешке зажглась маленькая, совсем крошечная люстра. И вдруг внутри магазина зашевелился человек. Любка разглядела старика в твёрдом тулупе до самого пола. Он ходил по магазину туда-сюда.

«Пап, кто это?» — прошептала Люба.

«Это сторож. Он всю ночь караулит».

«Всю ночь? И ни капли не спит?»

«Не спит, — сказал отец серьёзно. — На работе разве спят? Тогда всё разворуют. Жулья пока хватает».

Хорошо отец сказал: «Жулья пока хватает». Значит, только пока, временно есть плохие люди и всякие жулики и несоветские, а скоро их не будет, это только пока они есть. И когда их не будет, жизнь станет чистой, совсем прекрасной. А пока хорошо, что сторож не спит, пусть жулики позлятся.

Сторож, одетый в особенный тулуп, охранял хороших людей от плохих. Люба всегда считала, что она — хороший человек.

Она жила по правилам и не замечала, какие это были правильные правила, как весело и хорошо жить хорошему человеку. И ничего не бояться — ни Юйты, ни управдома, ни тюрьмы. Теперь Любка всё время думала: «А вдруг узнают?»

— Мучение… — сказала Люба и переложила портфель из руки в руку.

К школе она подошла, как обычно, перед самым звонком. Школа надвинулась на Любу гулом голосов, полумраком раздевалки, топотом ног по лестницам. И сразу вся история с оловом стала казаться не такой отчаянно страшной. У зеркала стоял Митя Курочкин. Он плевал на ладонь и приглаживал волосы набок. Волосы у Мити не хотели лежать набок и торчали вверх, а он опять приглаживал.

— Чего это ты в зеркало смотришь? — спрашивает Любка и задевает Митю портфелем по ноге. — Воображаешь?

— Ладно, ладно, пристала… — отодвинулся Митя и покраснел так, что, глядя на него, и Любка покраснела. — Как сейчас тресну! — погрозил кулаком Митя. Но получилось у него это не страшно.

— Айда в класс, Вера Ванна уже прошла, — примирительно говорит Люба, — я видела.

Они скачут вверх по широкой лестнице. Митя старается одолеть две ступеньки сразу, но нога у него то и дело соскальзывает, и приходится шагать снова. А Любка часто-часто щёлкает туфлями по каждой ступеньке, и получается быстрее.

Любка смеётся:

— Вы, мальчишки, всегда так: лишь бы повыхваляться. Ну что ты топаешь, как слон! Смотри, как надо.

Та-та-та-та… — поют ступеньки под ногами, как будто она отбивает чечётку. Несколько щелчков, и пролёт лестницы остался позади. Второй, третий… Митя попыхивает сзади. Вот они добрались до дверей своего класса. Любка не смотрит больше на Митю, она находит глазами Соню; вот Соня сутулится на своей первой парте у самого учительского стола. И видит Мишу Лебедева и Генку Денисова, которые играют в пёрышки на подоконнике. И Аньку Панову — её Люба видит всегда, даже спиной чувствует, где сейчас Анька, потому что Панова — это всегда подвох и каверза.

— Тили-тили тесто… — начинает Панова тоненьким голоском.

В классе шумно, её никто и не слышит. Но Любка слышит, и сразу у неё портится настроение и вспыхивают уши. Она замахивается портфелем, но её портфелем не так легко замахнуться, слишком он тяжёлый. Не успела Люба поднять портфель, а Митя уже подскочил к Пановой. Вот сейчас он стукнет её. От сладостного предчувствия Любка зажмуривается. А этот Митя не такой уж и растяпа, и ростом не маленький, а вполне средний.

— Только тронь! — орёт Генка Денисов.

И Митя отступает. Генка — самый сильный и самый главный мальчишка в классе, с ним даже Мишка Лебедев не связывается. А Мишка — второгодник, и прозвище у него «Папаша». И всё равно жалко, что Митя послушно отошёл. Любка искоса смотрит на Курочкина: нет, не средний, просто маленький, и брови совсем белые, как у поросёнка. Анька Панова подбегает к доске и рисует кособокое сердце, пронзённое стрелой. Она смотрит на Любу — глаза у Аньки голубенькие, прозрачные, как стёклышки, — она смотрит не моргая, и Любе тоже хочется смотреть на Панову не моргая. Но начинает щипать глаза, и Любка отворачивается. Панова всегда берёт верх над Любкой.

Вера Ивановна входит в класс, как всегда, стремительно. Она прямая и сухая, от этого вид у Веры Ивановны совсем строгий. Вера Ивановна смотрит всегда чуть насмешливо, и ты вдруг понимаешь, что посмеяться есть над чем. Трудно быть довольной собой под взглядом Веры Ивановны. Она как будто знает про тебя всё, даже вчерашнюю лень, даже завтрашнее враньё.

Любка сидит за партой и смотрит на Веру Ивановну. Волосы у Веры Ивановны уложены волнами, и никогда ни один волосок не выбьется. Одна волна на лбу, одна на щеке, одна возле подбородка; голова у неё седоватая, но седина не до конца победила её тёмные волосы, голова у Веры Ивановны серая, серебристая.

«Интересно, — думает Люба, — Вера Ивановна по утрам встаёт, как все люди, и, может быть, даже ходит дома в халате, как мама? Нет, этого не может быть! — Люба даже головой затрясла, чтобы прогнать дурацкие мысли. — Вера Ивановна всегда может быть только вот такой — в наглухо застёгнутой белой блузке с галстуком, в тёмном, почти мужском пиджаке и длинной тёмно-синей юбке, прямой и чуть вытянутой сзади».

— Не тряси, пожалуйста, головой, — говорит Вера Ивановна, — слушай внимательно.

Люба смотрит на Веру Ивановну, и её берёт страх: вдруг учительница догадается, про что она сейчас думала, вполне даже возможно, что Вера Ивановна всё узнает по глазам. И Любка на всякий случай утыкает взгляд в парту.

Лучше бы случился пожар

В соседней комнате мама сказала непонятное слово: «Прохвост». Слово показалось Любе очень смешным, она прыснула, хотя почувствовала, что не всё хорошо там за дверью, где мама с отцом разговаривали сначала вполголоса, а потом всё громче. В мамином голосе Люба слышала ссору, и навалилась на Любу тяжесть знакомая, но нельзя было к ней привыкнуть. Хотелось куда-то деться, куда-то, где всё на своих местах. Но деться было