Символическая история европейского средневековья - Мишель Пастуро

От недр телесных до недр души один шаг. И некоторые авторы пытались его совершить, или, по крайней мере, задумывались о том, не следует ли из анатомического родства родство иного свойства. Отвечает ли свинья за свои поступки, подобно человеку? Способна ли она отличить добро от зла? А если говорить не только о свинье, можно ли считать всех крупных домашних животных существами моральными и способными к самосовершенствованию?

Большая часть процессов как раз и выводит нас на все эти немаловажные вопросы. Юристы и теологи размышляли над ними с давних пор. Например, в конце XIII века Филипп де Бомануар, знаменитый составитель «Кутюм Бовези», утверждает, что устраивать суд над свиньей, убившей ребенка, — «напрасное правосудие», ибо звери не знают, что есть зло, и не способны осознать смысл налагаемого на них наказания[85]. Однако это не самое распространенное мнение. Популярность оно завоюет лишь через несколько веков. В XVI веке многие юристы по разным причинам по-прежнему считали, что животных, виновных в человеко- или детоубийстве, надлежит наказывать. Они видели в этом способ осуществить акт образцового правосудия и показать, что оно касается всех. Так, Жан Дюре, автор «Трактата о наказаниях и штрафах», вышедшего в 1572 году и до падения Старого режима[86] несколько раз переиздававшегося, пишет: «Если животные не просто ранили, а убили или съели человека, что, как показывает опыт, часто происходит с маленькими детьми, которых пожирают свиньи, то за это они должны поплатиться жизнью. Их следует приговорить к повешению и удушению, дабы сохранить память о чудовищности их поступка[87]». Чуть позже его коллега Пьер Эро, автор труда «Судебный порядок, процесс и следствие», впервые опубликованного в 1575 году, но остававшегося библией правосудия и для французских юристов XVII века, высказывает такое же мнение. С его точки зрения, животные, несомненно, лишены разума и не могут осознать, в чем их обвиняют. Однако основная цель правосудия — преподнести урок; поэтому, «если мы видим на виселице свинью, наказанную за то, что она съела ребенка, то цель этого — предупредить отцов, матерей, кормилиц и слуг, чтобы они не оставляли детей без присмотра и чтобы получше запирали животных, дабы те не могли нанести вред или причинить зло»[88].

Теологи, в свою очередь, подчеркивают, что Библия советует умерщвлять животных-человекоубийц, ибо они одновременно и преступны, и нечисты. В книге Исход говорится так: «Если вол забодает мужчину или женщину до смерти, то вола побить камнями и мяса его не есть; а хозяин вола не виноват»[89]. Кроме того, по мнению некоторых средневековых авторов, животное частично ответственно за свои поступки. Как и все живые существа, оно обладает душой (которая сначала понималась как дыхание жизни и которая после смерти возвращалась к Богу). Эта душа не только вегетативна (то есть наделена началом, связанным с питанием, ростом и репродукцией), как у растений, и чувственна (наделена началом восприятия как такового), но также отчасти рассудочна, так же как душа человека, по крайней мере, у «высших животных». Действительно, некоторые авторы отмечают, что животные видят сны, умеют узнавать, делать выводы, помнить, могут приобретать новые повадки. Проблема состоит, однако, в том, чтобы понять, обладают ли животные также мыслительным и духовным началом, как человек. Фома Аквинский решительно утверждает, что два этих свойства присущи исключительно человеку: высшее животное, конечно, наделено способностью чувственного познания, некоторым практическим разумом и, кроме того, способно испытывать различные эмоциональные состояния, но оно не воспринимает нематериальное; оно может воспринять некий конкретный, знакомый ему дом, но абстрактное понятие дома недоступно для его понимания[90]. Альберт Великий, утверждавший, что животное порой способно к дедукции, делает другую оговорку, подчеркивая, что даже для самого умного животного знаки всегда остаются сигналами и никогда не становятся тем, что мы сегодня назвали бы символами[91]. Вот два основных различия, которые устанавливают между зверем и человеком непроницаемую границу. Животное воспринимает только случайное, конкретное: никакая религиозная или этическая идея, никакое абстрактное понятие для него непостижимы. Поэтому Фома Аквинский выступает против процессов над животными: последние могут распознать некоторое количество res и signa[92], но они не могут отличить добро от зла[93].

Это не мешает схоластической теологии задаваться множеством вопросов относительно будущей небесной или земной жизни животных, о которых упоминалось выше, и размышлять по поводу того, следует ли их считать морально ответственными за свои поступки. Несмотря на авторитет Фомы Аквинского, многие позднесредневековые теологи и юристы продолжают утвердительно отвечать на последний вопрос.

В XVII веке вопрос этот почти потерял свою актуальность. Некоторые философы резко выступают против аристотелевской концепции души. Декарт, к примеру, полагает, что у животных души нет и что они лишены разума. Это почти механические машины (чуть позже Ламетри распространит эту теорию и на человека)[94]. Мальбранш считает, что животные не испытывают страданий, так как последние являются следствием первородного греха, к которому они не имеют никакого отношения. По мнению других авторов, число которых все увеличивается, полагать, что животные — это моральные существа, отвечающие за свои поступки и способные к совершенствованию, просто абсурдно[95]. Так, Расин в своей комедии «Сутяги» (1668) высмеивает суд над собакой, которая стащила каплуна и которую судья Данден приговорил к каторге[96].