Подмены - Григорий Ряжский

Сначала они посидели за обеденным столом, в гостиной с огромным эркером, выходящим центром заоконной панорамы на скудный палисадник с обильно-жёлтыми шарообразными цветами при крупных листьях-лопастях. К столу Моисей купил бутылку шампанского и коробку шоколадных конфет.

– Это рудбекия, – пояснил он, обратив внимание на то, как гостья, заметно смущаясь, разглядывает жёлтые цветы перед домом, – они сейчас по всей Москве цветут, в основном по дворам. Только у других они, как правило, обыкновенные, а наши – бахромчатые. Эти будут цвести до первых заморозков.

«Нет, ну что же это такое! – чуть даже огорчённо подумала Верочка, понимающе кивнув. – Он и про это знает. Да он вообще всё на свете знает, ну как ему лапшу эту вешать про мальчика подо льдом?»

– Если ты останешься у меня до заморозков, то увидишь, как это красиво, когда всё вокруг увяло, а они всё ещё красуются, одни-единственные. – И посмотрел на неё, открыто и в упор: – Ты останешься?

– До заморозков? – удивлённо и чуть-чуть игриво переспросила Верочка. – Не дольше?

– Навсегда… – отозвался Моисей Дворкин без малейшей игры в голосе. – Ты останешься здесь навсегда. Начиная с этого дня. Ты согласна?

– Согласна… – пробормотала она, по привычке уведя глаза в пол. – Я всегда была согласна, я всегда знала, что всё так будет.

Она приникла к нему, но уже не как прежде – просто положила голову на плечо, оперев кисти рук о его предплечья, – именно так поступают родные друг другу люди в минуты взаимных откровений.

Потом они поцеловались, продолжительно, но мягко, без той обуревающей страсти, что рвалась из обоих в Нескучном саду. Теперь это была другая, особая, новая близость.

– Сейчас вернусь, – прошептал Моисей, оторвав свои губы от её уст, – подожди немного.

Он вышел из гостиной и устремился в ванную. Там он запалил газовую колонку и стал набирать в ванну горячую воду. Оставалось лишь оказаться в ней вместе с Верочкой, предварительно погасив свет. Так решалась задача ухода от действительности, и именно этот способ избежать её придумал он в процессе мучительного отбора, среди десятка прочих, единственно верного варианта.

Он вернулся, взял её за руку и тихо произнёс:

– Пойдём, Веронька моя.

Она машинально шла за ним, уже зная, куда её ведут, но всё ещё не ведая, как ей лучше поступить. Однако маршрут оказался иным. Моисей завёл её в ванную комнату, указал на чугунную ванну, полную горячей воды, от которой поднимался густой пар, и улыбнулся:

– Забирайся, я сейчас приду.

Когда он вернулся, в одних трусах, она уже сидела в воде, стыдливо опустив плечи и прикрыв ладонями грудь. Одежда её, аккуратно сложенная в стопку, покоилась на табуреточке для ног. Эту низенькую, но сравнительно широкую табуретку, когда-то смастерённую рукастым родителем, тот обычно подставлял низкорослой Моисеевой маме, страдающей вегето-сосудистой дистонией, когда та выбиралась из ванны, боясь головокружения. И это было трогательно вдвойне.

– Погаси, пожалуйста, свет, – прошептала Вера, – так мне будет спокойней. Просто я немного волнуюсь.

Это была идеальная просьба уже насмерть любимой женщины, так легко и просто решившей его проблему. Он щёлкнул выключателем, сдёрнул в темноте трусы и, переступив через бортик ванны, опустился в воду. Он был крайне возбуждён, чувствуя, как кровь пульсирует в низу его живота, нагоняя дикое желание соединиться с любимой, схватить её за предплечья, притянуть к себе и ласкать, ласкать, ласкать… и уже, овладев её телом, дальше обладать им всегда. Моисей прижал губы к её соску, другой он в это время гладил пальцами, чувствуя, как тот стремительно набухает под его ласковой рукой. Соски у Верочки оказались почти что такими, какие были у несчастной чешки, которую гвардейский капитан Дворкин насиловал под развесистым кустом в часы затишья перед решающим наступлением его полка на город Прагу. Да и грудь мало чем отличалась – под рукой капитана запаса трепетала упругая молочная железа, и снова примерно того же любимого размера. И это взорвало в нём ещё одну страсть, добавочную, разом сложившуюся с основной. И тогда он, не в силах больше терпеть эту муку, одним коротким толчком бёдер соединил своё тело с Верочкиным. Она вскрикнула, но так, чтобы было не до конца понятно, то ли это боль, та самая, первая, девичья, то ли её короткий вскрик был всего лишь знаком услады от долгожданного слияния с возлюбленным.

Они ещё долго не расцеплялись. Даже после того, как он, дважды испытав мощный взрыв внутри своего организма, прервал объятья. Затем они вновь поцеловались, но уже как муж и жена – то было очевидно для обоих. Оторвав руку от её груди, он потянулся к сливной затычке. Выдернул и, убедившись, что вода потекла, вернул руку на грудь Веры. Когда вода, уходя, достигла пояса, Моисей поднялся, вышагнул из ванны и, счастливый, что всё так славно получилось, пробормотал:

– Пошёл стелить, приходи в спальню, я буду там. – Выйдя из ванной, щёлкнул выключателем, дав свет.

Он так ничего и не узнал. Он ничего не видел. И не понял ничего. Потому что всё могло быть. Или даже было. Или вовсе не имело места. Ему было неважно. Если бы только сама же Верочка не завела разговор. Она и не завела. Просто пришла, легла рядом и, закинув руку ему на грудь, затихла.

Через девять месяцев после любовной сцепки в обессвеченной ванной комнате в семье Грузиновых-Дворкиных родился Лёвушка, сын. Вера хотела Андрея, но ещё колебалась, не была окончательно уверена, что имя подойдёт. Когда-то Анастасия Григорьевна, хотя и имела с дочерью весьма короткие отношения, всё же не рискнула поведать той о залётном картёжнике, оставившем её без копейки и детской ложечки в придачу, а попутно, в одно касание, помимо основной неприятности, сделавшем ей ещё и дочку. Версия отцовства была иной, совсем уж утопической – настолько, что даже не тянула за собой нужды в каких-либо уточнениях. Именно по этой причине родилось недоверие к изложенной матерью повести об отце. К тому же настораживала изобретательность, когда та советовала ей, оправдывая утраченный целяк, сделаться пострадавшей в результате трагедии с мальчиком-женихом. И потому призрачный «Андрей» на достойное для сына имя никак не тянул. «Лёва» – стало компромиссом, ибо, с одной стороны, это и не откровенно нерусский «Наум», о чём поначалу просил Моисей, имея в виду стареющего в Свердловске отца, а с другой – и не «Андрей», вообще вызывавший у Дворкина отрыжку и откровенную тоску. Причиной тому стало весьма давнее уже обстоятельство, впрямую касавшееся того, что его завкафедрой, Андрей Иваныч, никак не мог взять в толк, отчего столь способный к науке ассистент Дворкин, вместо того чтобы, как все нормальные, выбрать себе приличную тему и дальше двигаться с ней в кандидаты, интересуется различным околонаучным непотребством типа этой так называемой мезамеханики. И чего он там в ней нового напридумывает, хоть и толковый, с головой. Нет же, всё про своё толкует – что, мол, ужасно интересное направление исследований на совершенно новой основе, типа того, что устанавливает мост между механикой сплошных сред и металлофизикой. И что в результате такой его работы непременно будут получены новейшие результаты, и они уже наверняка дадут объяснение механизмам пластического деформирования, микроразрушения и ползучести металлических и неметаллических материалов. Они же поведают научному миру и о существенной роли поверхностных слоёв и тонких, понимаешь, каких-то там ещё плёнок и покрытий. Если на чистоту, Андрей Иваныч и сам хорошо не понимал, о чём просит этот молодой да ранний. Но тот, чёрт бы его, нерусского, побрал – недавний фронтовик, боевой гвардейский офицер, наград – хоть фоткайся рядом. Ну он и плюнул, заведующий Андрей Иваныч, поломав часть начальственной гордости об колено, хотя уже в тот год учуял в нём врага, будущего умника, какой со временем неизбежно станет притязать на насиженное им место.