Голубь и мальчик - Меир Шалев

Мы бежали. Бежали, потели, дышали ровно и глубоко. Потом немного плавали, делали гимнастику. Ели виноград на пустеющем берегу, в лучах заходящего солнца, потом собирали вещи и возвращались домой. Возвращение нравилось мне больше, чем сам поход. И обратный переход — с песка на тротуар: одна нога еще нащупывает и утопает, а ее сестра уже находит себе поддержку и опору.

Впереди шел Папаваш, высокий и очень прямой, за ним я, а мама и брат — за мной, и передо мной, и вокруг меня, играя в «классики» на плитах тротуара и прыгая с плиты на плиту, потому что «кто на линию наступит, черт его потом отлупит». Солнце, низкое, мягкое и уже не опасное, удлиняло наши тени. Вот моя — самая широкая и короткая из всех и, как ее хозяин, самая темная, укутанная в длинный махровый халат. Обиженной и сердитой была эта тень и нарочно наступала на линии между плитами, а халат ее был старым халатом матери, который она подогнала для меня после долгих просьб. Этот халат был причиной многих насмешек и обид, но свое назначение: скрыть непохожесть моего тела — он выполнял с успехом.

Такими светлыми и такими высокими были они трое и покрыты таким золотистым медным загаром, а я таким темным, и плотным, и неуклюжим. У меня не раз возникала мысль, что я не родной сын, а приемный, а Биньямин, который не пропускал ни одной возможности подпустить острую шпильку в любую щель и расковырять любую ранку, нарочно дразнил меня сочиненной им песенкой:

Взяли сироту в приюте,

И на мусорке нашли,

У цыган его купили

И в посылке принесли.

Мама сердилась: «Прекрати эти глупости, Биньямин», но ямочка у нее на щеке углублялась, выдавая улыбку. Она и сама порой шутила в том же духе:

— Что же это будет, Яир? В один прекрасный день заявятся к нам твои настоящие родители и заберут тебя с собой. Мы будем ужасно скучать по тебе.

Я каменел. Биньямин присоединялся к ее смеху. Папаваш утешал меня: «Не обращай на них внимания, Яирик», а им делал замечание:

— А вы двое, будьте так добры, немедленно прекратите свои шутки.

Приемный или нет, я сейчас напишу то, что ощущал тогда, но не осмеливался сказать: я получился неудачным и мой брат был исправлением ошибки.

8

Летом 1957 года, в первый день летних каникул, мы переехали в Иерусалим. Папавашу была обещана должность в Хадасе и возможность заниматься научными исследованиями, что его очень интересовало, но было недоступно в Тель-Авиве, и вдобавок — разрешение на частную практику.

Мне было тогда восемь лет, а Биньямину исполнилось шесть. Два грузовика с брезентовым покрытием, один средних размеров и один большой, были заказаны для перевозки наших вещей, и мы с братом возбужденно ожидали их возле киоска. Мама сказала, что хватило бы и одного большого грузовика, но Папаваш решил: «Нельзя смешивать оборудование кабинета и вещи семьи».

Доктор Мендельсон имел обыкновение сортировать, разделять и обособлять вещи друг от друга. Кубики, которыми мы играли, он требовал складывать в коробку соответственно их цвету и размерам. Одежду делил не только на зимнюю и летнюю, нижнюю и верхнюю, но также на утреннюю и вечернюю и по цвету и характеру материала. Он не пил во время еды, не ел, когда пил, и к еде в тарелке обращался по очереди. Сначала к шницелю, потом к картошке. Сначала к рыбе, потом к рису. Сначала съедал яичницу, потом — салат. Мама говорила, что, если бы у него было достаточно времени, он бы и составляющие салата ел по отдельности: вначале выбирал бы кусочки огурца, потом перец, а под конец — помидоры. Но, кроме пищевых, он устанавливал запреты и на многие другие виды смешивания: радости с радостью, алкоголя с секретами, одних лекарств с другими. Все эти запреты он формулировал с большой важностью, и все они вызывали твою легкую улыбку, с одной ямочкой на левой щеке и насмешливым изгибом верхней губы, которая веселилась больше всего, когда Папаваш принимался воспитывать нас за столом. Иногда он спрашивал — не знаю, в шутку или всерьез: «Что с вами будет, если вас пригласит на ужин английская королева?!» А ты всегда отвечала: «Точно то же, что будет в том случае, если мы пригласим ее к себе».

Салат для всей семьи Папаваш готовил сам. Он умелой рукой нарезал овощи, заправлял оливковым маслом, солью, перцем и лимоном, брал свою долю и объявлял:

— Теперь нарежьте лук и добавьте каждый себе в тарелку.

Годы спустя, когда Биньямин привел к нам в дом Зоар — девушку, которой предстояло стать его женой, — чтобы представить ее своим родителям, она сказала:

— Доктор Мендельсон, тот овощной салат, который вы едите, у нас называют «детским».

Папаваш смерил ее взглядом:

— Это интересно. А какой овощной салат едят у вас?

Она засмеялась. Ее смех взволновал меня, потому что он был похож на смех Тирцы Фрид.

— Наш овощной салат делают из мяса и картошки, — сказала он. — Но если все-таки готовят салат из настоящих овощей, то добавляют к нему еще мягкий белый сыр, горячие четвертушки крутого яйца, черные маслины и нарезанные зубчики чеснока.

Описание салата был таким простым и точным, что мне захотелось попробовать его немедленно. Зоар улыбнулась мне, и я проникся к ней симпатией, которая не исчезла и сегодня. Это большая, крупная женщина, полная здоровья и жизнелюбия, любящая вкусную еду и интересное чтение — «восточные коржики Овадии и толстые романы». В том кибуце, из которого она родом, в долине Бейт-Шеан, у нее есть трое братьев, таких же больших, как она, и дюжина племянников и племянниц, «все одного и того же размера: Эстра-экстра-экстра-лардж».

Как и многие другие теплые чувства, моя симпатия к ней тоже растет из ощущения сходства. Но не нашего с ней — мы совершенно не похожи, — а сходства между нашими супругами, между моей женой и ее мужем, и еще того, что, как она сама мне однажды сказала, много лет спустя, в минуту, в которой смешались алкоголь и смущенье, смех и одиночество:

— Наши проблемы очень похожи, но твоя более дерьмовая, а моя более говенная.

И я почувствовал, что между нами заключен союз — негласный союз двух сторонних чужаков, случайно примкнувших к одному и тому же родовитому семейству.

И близнецов ее, Иоава и Иорама, я люблю, несмотря на зависть, которую испытал при их рождении, и с гордостью рассказываю, что это я придумал для них общее прозвище «Йо-Йо», которое не только сразу же приклеилось к ним, но и вызвало многочисленные вариации: Лиора немедленно перевела его на английский как «Дабл-Йо», а Зоар выкроила из него отдельное прозвище для каждого из своих сыновей — «И-раз» для Иоава, родившегося первым, и «И-два» для Иорама, который вышел на свет на несколько минут позже.

Семейное пристрастие к еде явственно обнаружилось у них уже в первые дни жизни, и Зоар не раз говорила, что намерена кормить их грудью долгие годы, потому что они сосут так энергично, что это доводит ее почти до обморока, и она до самозабвения любит те минуты, когда «сиси опорожняются, а дети наполняются», и всё затуманивается, и тело становится легким, и хочет взлететь, и только близнецы, которые, наполнившись и отяжелев, превращаются в мешки с песком, удерживают ее на этой земле.