Стражи - Александр Бушков

Генерал уселся, подождал, когда сядет Савельев, сказал вопросительно обернувшемуся к ним инженеру:

— Москва… лето девятьсот восемнадцатого… ну, скажем, июнь… число выберете сами, первое попавшееся. Выберите любую из центральных оживленных улиц, первое, что придет в голову, лишь бы она была центральной и достаточно оживленной…

«Ищет точки, к которым можно как-то привязаться, не особенно и напрягая умственные способности, — понял Савельев. — Что ж, время выбрано крайне толково: моментально увидим, как в том мире обстояло с революцией…»

Отвернувшись к своей сложной машинерии, инженер принялся за дело. Зимин негромко уточнил:

— Высота точки наблюдения — примерно два человеческих роста, чтобы можно было смотреть несколько сверху и охватить взглядом большее пространство. Точка неподвижна. Где-нибудь над воображаемой осью улицы.

Инженер кивнул, не оборачиваясь, его руки метались над пультом сноровисто и быстро, он напоминал сейчас хорошего пианиста. Тихие, едва слышные щелчки рычажков и кнопок, стрекотание дисков, короткий переливчатый сигнал — со всем этим Савельев уже свыкся. И без малейшего удивления смотрел, как на месте стены, лицами к которой они сидели, возникло словно бы огромное окно. Как обычно казалось, что «окно» это лишено стекол — и всякий раз удивительно чуточку, что наблюдаемые их не видят, хотя, казалось бы, должны…

— Совершенно ничего похожего на наше лето восемнадцатого, — вскоре произнес Зимин, подавшись вперед, напряженно глядя на экран.

— Несомненно, — кивнул Савельев.

Он не специализировался на гражданской, этим занимались другие, хотя бы взять фон Шварца, — но во время обучения несколько раз наблюдал картины иных ключевых точек грядущей истории. И знал достаточно, чтобы с ходу определить: прохожие выглядят так, словно там большевистского переворота так и не произошло: публика главным образом чистая, дамы разодеты (а иные, иначе и не скажешь, расфуфырены) по тогдашней моде, порой попадаются офицеры в парадной и повседневной форме и золотых погонах, вон и городовой на перекрестке… Положительно, Октября тут не знали.

Буквально через секунду Зимин вслух повторил почти то же самое:

— Полное впечатление, что никакого переворота здесь не произошло вовсе. Есть веские основания считать, что и Февраля не случилось, — видите, вон там орел на вывеске? И вон там, и еще… А ведь в нашем времени их все до единого сшибли в первые дни марта семнадцатого. И потом, обратите внимание: ни единого расхристанного революционного солдатика, хотя они должны бы толпами бродить. Вон, видите, слева? Нижний чин с пакетом? Вида самого безукоризненного, офицерам, стервец, честь отдает исправно. Перед генералом во фрунт вытянулся — все, как полагается… Не стоит и отправляться в март семнадцатого, согласитесь, все выглядит так, словно и Февраля не случилось.

— Согласен, — кивнул поручик.

— Какие у вас соображения?

— В любом случае, изменения произошли раньше, — не особенно и задумываясь, сказал Савельев. — Уж это безусловно.

— Да, разумеется. Несомненно. Картина благополучного, устоявшегося и совершенно незнакомого бытия… — генерал повернулся к инженеру: — Порыскайте по улицам, пока не попадется книжный магазин или писчебумажная лавка…

Картина моментально пришла в движение — словно невидимый кинематографический оператор поплыл на той же высоте над улицей. Теперь-то поручик знал, что такое кинематограф и телевидение — коим не переставал в душе изумляться, как и многими другими достижениями грядущего.

— Ищете августейшие портреты? — тихонько спросил он.

Генерал одобрительно хмыкнул:

— Лишний раз убеждаюсь, что вы крайне толковый офицер, Аркадий Петрович… Вот именно. Так-так… Вот оно…

Но инженер уже и сам резко развернул «точку наблюдения» к тротуару направо — там-то и оказалась немаленькая писчебумажная лавка. Там, теперь ясно, тоже есть обычай выставлять в витринах подобных магазинов портреты императорской четы.

Он без труда узнал человека с золотого червонца, пущенного по рукам во время рассказа фон Шварца, — он теперь, разумеется, на двадцать лет моложе, и все же это тот самый…

Зимин читал надписи вслух:

— Государь и самодержец Московского царства Дмитрий Павлович… Государыня императрица Надежда Алексеевна… Он уже на престоле… Вы, часом, его не узнаете, поручик? Ни с какой известной вам персоной не ассоциируется?

— К сожалению, нет, — сказал Савельев. — Я с этими временами знаком чисто обзорно…

— Как и ваш покорный слуга, который в силу должности вообще ни на каком конкретном историческом отрезке не специализируется, — бледно усмехнулся Зимин. — Ну, что же… Августейшая фамилия весьма многочисленна… к тому же, вовсе не факт, что перед нами Романов… да, к тому же в нашем мире может и вовсе не оказаться аналогичной личности… Так. Теперь посмотрим, как там у них обстоит с Первой мировой. Остановитесь на том же месте — но переместитесь… скажем, в шестнадцатое августа четырнадцатого года. Вновь панорама над улицей…

Буквально вмиг картина стала другой. Хотя… Не было практически никаких отличий, разве что автомобилей на проезжей части стало значительно меньше, а конных экипажей гораздо побольше. Прохожие одетые почти так же, как в восемнадцатом, выглядели так, словно никакой войны и не произошло — а ведь шестнадцатого августа четырнадцатого года по этой самой улице должны шагать нескончаемые колонны солдат, еще вполне бравых и веселых, не подозревающих, насколько война затянется, как осточертеет всем и озлобит… И прохожие должны с ликующим видом забрасывать их букетами…

— Очень похоже, что Первой мировой не случилось, — бесстрастно прокомментировал генерал. — Как, впрочем, явствовало из рассказанного Черниковым… Панораму на витрину.

Те же самые портреты самодержца московского и его августейшей супруги, практически не изменившиеся…

Он украдкой покосился на командующего — тот определенно обдумывал дальнейшие действия, не имея четкого плана. Продолжалось это недолго.

— Что ж, так… — сказал Зимин. — Попробуйте «галоп». Всякий раз углубляемся назад ровно на год, полминуты на витрину, полминуты на прохожих…

Девятьсот тринадцатый — никаких изменений, совершенно те же, прохожие, те же портреты. Двенадцатый… десятый… все по-прежнему… девятый…

Портреты исчезли из витрины, она пуста!

— Остаемся здесь! — скомандовал Зимин. — Панорама улицы!

Улица изменилась. Прохожие, хотя и остававшиеся в большинстве своем чистой публикой, держались как-то иначе, что нетрудно определить едва ли не с первого взгляда: утратив прежнюю беззаботность, они шагали, словно бы суетливее, этакие пришибленные. Многие волнистые железные завесы опущены и заперты на замки… а вон та витрина, никаких сомнений, пробита сразу тремя пулями: характерные круглые дырочки, от которых змеятся трещины…