Маленький Цахес, по прозванию Циннобер - Эрнст Теодор Амадей Гофман

ни вертелся и ни отбивался, и посадил его на лошадь, которая, весело заржав, сразу же понеслась прочь со своим крошечным хозяином... Фабиан держался за бока, задыхаясь от смеха.

— Жестоко, — сказал Валтазар, — смеяться над человеком, которого природа обидела так ужасно, как этого маленького всадника. Если он в самом деле студент, тебе придется с ним драться, и притом, хотя это не в академических правилах, на пистолетах, поскольку ни с рапирой, ни с эспадроном ему не управиться.

— Как ты снова серьезно, — отвечал Фабиан, — как ты снова серьезно и мрачно на все это смотришь, дорогой друг Валтазар. Мне и в голову никогда не приходило смеяться над уродами. Но скажи мне, пристало ли такому горбуну-коротышке садиться на лошадь, из-за шеи которой ему ничего не видно? Пристало ли ему совать свои ножки в такие чертовски просторные сапоги? Пристало ли носить такую облегающую куртку со множеством шнурков, позументов и кистей, такой нелепый бархатный берет? Пристало ли принимать такой надменный, строптивый вид? Пристало ли издавать такие варварские, хриплые звуки?.. Пристало ли ему, повторяю, все это, если он не хочет, чтобы его по праву высмеяли как отъявленного идиота?..

Но я вернусь в город, я хочу поглядеть, какой там поднимется переполох, когда этот рыцарственный студент въедет в него на своем гордом коне!.. К тебе сегодня и правда лучше не подступаться!.. Прощай!

И Фабиан во весь опор побежал лесом в обратный путь.

Валтазар сошел с дороги и, углубившись в густые заросли, присел на мшистую кочку, охваченный, даже подавленный самыми горькими чувствами. Вполне возможно, он действительно любил прелестную Кандиду, но эту любовь он скрывал в недрах своей души ото всех и даже от самого себя как глубокую, нежную тайну. Когда Фабиан так открыто, так легкомысленно об этом заговорил, Валтазару почудилось, что чьи-то грубые руки дерзко срывают покров с иконы, к которой он не смел прикоснуться, что теперь святая навеки разгневается на него самого. Да, слова Фабиана показались ему гнусным издевательством надо всем его естеством, над сладостнейшими мечтами.

— Итак, — воскликнул он в предельной тоске, — итак, ты считаешь меня, Фабиан, влюбленным болваном, дураком, который бегает на лекции Моша Терпина, чтобы хоть часок побыть под одной крышей с прекрасной Кандидой, который бродит в одиночестве по лесу, чтобы слагать своей возлюбленной убогие вирши и потом их записывать, отчего они становятся еще более жалкими, который портит деревья, вырезая на их гладкой коре пошлые вензеля, который при любимой девушке не может выжать из себя ни одного путного слова, а только вздыхает и охает да корчит плаксивые рожи, словно страдает от судорог, который носит на груди, под одеждой, увядшие цветы с ее платья или даже перчатку, ею потерянную, — словом, который делает множество ребяческих глупостей!.. И поэтому, Фабиан, ты дразнишь меня, и поэтому надо мной смеются, наверно, все товарищи, и поэтому я и открывшийся мне внутренний мир стали, может быть, предметом глумления... И милая... прелестная... великолепная Кандида...

Едва он произнес это имя, как сердце ему словно бы прожгло ударом кинжала!.. Ах, внутренний голос весьма явственно шепнул ему в этот миг, что он ведь и впрямь только ради Кандиды бывает в доме Моша Терпина, что он сочиняет своей любимой стихи, что вырезает на деревах ее имя, что при ней он умолкает, вздыхает, охает, что носит на груди увядшие цветы, которые она обронила, что он, стало быть, и правда делает все глупости, какими его мог бы укорить Фабиан... Теперь лишь он по-настоящему почувствовал, как несказанно любит он прекрасную Кандиду, он одновременно почувствовал, что и самая чистая, самая искренняя любовь во внешних своих проявлениях, как ни странно, довольно комична, и причиной тому, по-видимому, глубокая ирония, вложенная природой во все человеческие поступки. Тут он, наверно, был прав, но совершенно неправильно было то, что он стал на это очень досадовать. Мечты, которым он обычно предавался, развеялись, голоса леса звучали теперь для него презрительной насмешкой, он поспешил назад в Керепес.

— Господин Валтазар!.. Mon cher Валтазар! — окликнули его.

Он поднял глаза и остановился как зачарованный, ибо навстречу ему шел профессор Мош Терпин, ведя под руку свою дочь Кандиду. Кандида приветстовала застывшего, как статуя, Валтазара с веселой и милой непринужденностью, ей свойственной.

— Валтазар, mon cher Валтазар! — воскликнул профессор. — Вы, право, самый прилежный, самый приятный из моих слушателей!.. О, дорогой, я вижу, вы любите природу со всеми ее чудесами так же, как я, а я на ней просто помешан! Вы, конечно, опять собирали гербарий в нашем лесочке?.. Нашли что-нибудь стоящее?.. Что ж, давайте познакомимся поближе!.. Приходите ко мне... Вы будете всегда желанным гостем... Поэкспериментируем вместе... Вы уже видели мой воздушный насос?.. Ну, так вот!.. Mon cher... Завтра вечером в моем доме соберется небольшой круг друзей, чтобы пить чай с бутербродами и забавляться приятными разговорами, присовокупите к нему свою многоуважаемую персону... Вы познакомитесь с одним очень привлекательным молодым человеком, которого мне рекомендовали совершенно особым образом... Bonsoir, mon cher... Всего доброго, дорогой, au revoir... До свидания!.. Вы ведь придете завтра на лекцию?.. Итак, mon cher, adieu!

И, не дожидаясь ответа Валтазара, профессор Мош Терпин зашагал дальше со своей дочерью.

Потрясенный Валтазар не осмеливался поднять глаза, но взоры Кандиды жгли ему грудь, он чувствовал ее дыхание, и вся его душа сладостно трепетала.

Все его дурное настроение как рукой сняло, он восхищенно глядел вслед прелестной Кандиде, пока она не скрылась в листве. Затем он медленно вернулся в лес, чтобы предаться своим мечтам, более прекрасным, чем когда-либо прежде.

Глава третья

Как Фабиан не знал, что ему и сказать. — Кандида и девы, которым нельзя есть рыбу. — Литературное чаепитие у Моши Терпина. — Юный принц.

Пересекая тропинкой лес, Фабиан полагал, что все же опередит ускакавшего раньше странного недомерка. Он ошибся: выйдя из кустов, он увидел, как к малышу присоединился какой-то статный всадник и как оба въехали в городские ворота.

«Гм, — сказал Фабиан про себя, — хотя этот щелкунчик добрался до Керепеса на своей большой лошади быстрей моего, я все-таки поспею на комедию, которая начнется по его прибытии. Если это странное существо действительно студент, то его направят в «Крылатый конь», и если он подъедет туда со своим пронзительным «Тпру!» и сначала скинет ботфорты, а потом свалится сам да еще