Зимний сон - Кензо Китаката

Я стругал ножом прутик. Немного грубовато, но все равно получалось.

Прут был толстым. При желании из него можно было что-нибудь вырезать. Я принялся ковырять его острием ножа. Вполне прилично. Мне как раз захотелось повырезать. Нож будто двигался сам по себе, не ожидая помощи руки.

Прут становился все тоньше, истончился и вскоре совсем исчез.

Я собрал стружки и швырнул их в очаг. Их тут же слизали языки пламени.

Лежа на диване, я думал: а что, собственно, я хотел вырезать? Начал что-то представлять. Нечто, исходящее с кончика ножа. Я взял следующую лучинку. Принялся выскабливать ее кончиком ножа. Хотелось увидеть хоть какую-то форму, пока деревяшка до конца не сточится.

Нож соскочил с древесины и воткнулся мне в ладонь. Я зажал рану рукой, но кровь уже потекла. Похоже было, что я сжимаю кровяной мешочек.

Стало больно. Я пошел на кухню, прополоскал руку в раковине, порвал полотенце на длинные лоскуты и обмотал руку. Я не знал, где в этом доме искать аптечку.

Наблюдая, как кровь пропитывает ткань, я подумал, что завтра прикуплю бинтов и что-нибудь для дезинфекции.

Все дело в том, что я пытался вырезать то, что не должно было быть вырезано. Слишком уж мне хотелось увидеть то, что не предназначалось моим глазам.

Я зажал в ладони недоделанную заготовку. На ней не было кровяных пятен. Просто бесполезная дырка, которую я проковырял кончиком ножа.

Через какое-то время я снял с руки лоскуты полотенца и перевязал рану чистым материалом. Его тут же пропитала кровь, но уже не так сильно.

Я потягивал коньяк и ждал, когда остановится кровотечение.

Зазвонил телефон.

– Я продала картину. Это была Нацуэ Косуги.

– Звонила раньше, но вы не подходили.

– Меня не было.

Я вспомнил, что продал ей полотно. На столике в гостиной до сих пор лежал чек на полтора миллиона иен.

Я почти забыл про ту картину. Теперь это было нечто, что я передал в чужие руки.

Мне не хотелось цепляться за полотна – я знал, что все равно не смогу их закончить. Это было нечто новое. Раньше я чувствовал, что полотно готово. Хорошо ли, плохо ли получилось – главное, я улавливал некую завершенность.

– Можете себе представить, за сколько я его продала?

– Да какое мне дело?

– За пять миллионов.

– Ух ты.

– Я действовала из-под полы, но все равно не обратилась в галерею. Играла в обход правил.

Я закурил и потягивал коньяк.

– Лишились дара речи от удивления?

Я сначала не понял, чему тут удивляться, а потом вспомнил, что Косуги называла какую-то цифру. Чепуха. Все эти цены – вещь произвольная. Я бы не удивился, если бы она продала полотно за пятьсот или даже за пятьдесят тысяч иен.

– При желании я могла бы запросить все семь миллионов. У меня глаз наметанный.

– Рад за вас.

– Есть предложение. Я вам плачу еще один миллион, а вы мне даете продать «сотку».

Я выдохнул дым и затушил сигарету.

– Кто-то только что говорил о каких-то правилах?

– Галерея обдирает вас как липку. Если согласитесь работать со мной, будем делиться пятьдесят на пятьдесят. Если галерея запретит торговать в Японии, поедем в Париж, в Нью-Йорк. У меня есть обходные пути.

– И как же галерея меня обдирает?

– Подозреваю, что они приторговывают тайком.

– Как это понять?

– Вам говорят, что продали картину за пять миллионов, а сами выручили за нее семь. Вы получаете два с половиной, а галерея – четыре с половиной. Два сверху идут черными. Налогами не облагаются. Понимаете всю абсурдность? А со мной все будет по-честному, пятьдесят на пятьдесят.

– Мне неинтересно.

– Поэтому вам надо, чтобы кто-то занимался вашими делами. Я не хочу, чтобы ваши картины продавали из жадности.

Мне было безразлично, из жадности их продают или по какой-то другой причине: едва они перешли в чужие руки, они переставали быть моими. Художник оставляет после себя картины, как путник следы: он их сделал, они есть и никому не принадлежат.

– Я к вам заеду повидаться.

– Не стоит.

– Вам что-нибудь хочется?

Я хотел сакэ, и мне нужен был хороший чугун, чтобы приготовить тушеное мясо. Но если они мне действительно понадобятся, я пойду и куплю. Нет надобности просить Косуги.

– А машину? Машину хотите? «Мерседес-бенц» можете себе позволить. Хотите помощницу? Я подыщу.

– А что, помощница будет и картины за меня рисовать?

– Ну о чем вы? Я имею в виду человека, который будет о вас заботиться. Скажите, какие вам нравятся женщины. Если это вас не интересует, давайте организую вам хорошую мастерскую, закажу лучшие краски и холсты. Мне не составит труда. К тому же пора вам выбираться из этой хижины.

Я рассмеялся и повесил трубку. Кровотечение прекратилось.

Чувство, что оно может снова начаться, не оставляло. Иногда, когда я смотрел на землю, мне снова начинало казаться, что рука в крови.

«Только теперь это моя кровь, а не чужая», – смутно доходило до меня.

Снова зазвонил телефон.

Я уж хотел схватить трубку и заорать «Оставьте меня в покое!», но сдержался. Это была не Косуги.

– Ах это вы.

– Не разбудила?

– Да уже собирался ложиться.

– Хм… я нарисовала набросок. Пока черновой, но мне кажется, вышло очень даже неплохо. Покажу вам завтра.

– Что рисовали?

– Дерево.

– Только один?

– Да, один. На большее меня не хватило. Наверно, это и рисунком-то не назовешь.

– Идите спать.

– Вы со мной как с дочерью разговариваете. Ничего, я не в обиде. Главное, я нарисовала.

– Завтра покажете, договорились?

– Конечно.

Пожелав Акико спокойной ночи, я повесил трубку. Огонь в камине медленно угасал. Я подложил три поленца. Скоро стал слышен тот самый звук.

Я не чувствовал, что меня кто-то похлопывает по коже. Сейчас это было просто звук горящего дерева. Я слушал еще какое-то время.

Я просто бегал – не стал соваться в город.

По воскресеньям город был переполнен людьми и автомобилями. В это время года там кишмя кишит народ: все едут полюбоваться осенними красками. Даже у плохоньких придорожных ресторанов скапливались ряды машин, пытающихся хоть где-нибудь припарковаться.