Люси Краун - Ирвин Шоу

После войны и после Франции, Оливер поселился в Нью-Йорке и начал свое небольшое экспериментальное дело по производству аэропланов с двумя другими ветеранами. Старый Краун выдал Оливеру его долю, и три молодых человека основали заводик в Джерси-сити и несколько лет они почти все делили поровну.

Петтерсон знал Оливера с того самого времени, когда тот первокурсником стремился попасть в бейсбольную команду. Петтерсон в те годы уже заканчивал школу. Даже тогда, когда Оливеру было четырнадцать-пятнадцать лет, Петтерсон завидовал высокому, утонченному юноше, его чувству собственного достоинства и уравновешенной самоуверенности, которой было пронизано все его поведение, и той легкости, с которой он получал самые высокие оценки в классе, выступал в самых разных командах и покорял сердца самых красивых девушек школы. Потом Петтерсон завидовал его войне, его Франции, Нью-Йорку, самолетному бизнесу, тем огромным вечно пьяным веселым молодым людям, которые были его партнерами, а когда он встретил Люси, то и она стала предметом его зависти. Если бы кто-то спросил у Петтерсона или у Крауна об их взаимоотношениях, они бы оба не задумываясь ответили, что являются лучшими друзьями. Краун, насколько Петтерсон мог судить, никому никогда не завидовал.

Люси в то время было около двадцати лет, и с того самого момента, когда Оливер представил ее, Петтерсон начал ощущать смутное грустное чувство утраты. Она была высокой девушкой с мягкими белокурыми волосами и большими серыми глазами, в которых сверкали мелкие черные точки. В ее лице было что-то неуловимо восточное. Нос был плоским и безупречно прямым, с переносицей плавно переходящей в широкий узкий лоб. Глаза были чуть раскосыми, а верхняя губа была странным образом подернута кверху и казалась резко и четко очерченной в углах. Пытаясь описать ее внешность после долгих лет их знакомства, Петтерсон сравнил ее с потоком многих поколений блондинов, среди которых случайно, может, секретно, только на одну ночь, проскользнула бабушка полинезийской танцовщицы. У Люси были пухлые, неуверенные губы и запыхавшаяся, низкоголосая, несколько сбивчивая манера разговора, будто она никогда не была уверена, что люди хотят выслушать то, что она спешила сказать. Она никогда не одевалась стильно, но поскольку мода в те времена была сама по себе ужасна, то это было только к лучшему. Казалось, что она всегда стремится к неподвижности, особенно ее руки, которые она складывала на коленях, когда сидела, или держала строго по швам, когда стояла, как хорошо выдрессированный ребенок. Оба ее родителя умерли, и у нее осталась какая-то легендарная тетушка в Чикаго, о которой Петтерсону удалось узнать только то, что она носила примерно тот же размер, что и Люси, и поэтому пересылала Люси свои жуткие наряды, когда те ей надоедали. Став уже намного старше и поподробнее поразмыслив над этим, Петтерсон обнаружил, что это немного чудаковатое пристрастие к кричащим вещам тетушки лишь прибавляли Люси привлекательности, делая ее непохожей на других девушек, среди которых она была самой красивой, приобретая при этом нежный мотив беззащитности и бедности в трогательном сочетании с юной угловатостью.

В то время Люси работала ассистентом ученого-биолога из Колумбийского университета, который, по словам Оливера, был полностью поглощен проблемой одноклеточных морских растений. Девушке с такой внешностью было как-то несвойственно заниматься подобной деятельностью, но что еще более странно, она сразу заявила Оливеру, что собирается продолжать независимо от замужества, она намеревалась получить ученую степень и добиться должности преподавателя, но уже со своим собственным научным проектом. Оливер проявил терпимость, смешанную с искренним удивлением по поводу жены, которая упорно занимается наукой и возится целыми днями с тем, что он неизменно называл водорослями, но поскольку она была так красива и поскольку ее занятия задерживали ее в Нью-Йорке рядом с ним, он решил пока не возражать.

Насколько Петтерсон понимал, они были без ума друг от друга, хотя Люси была скромна и не привлекала внимания в обществе, и в этом напоминала вежливого ребенка, которому вбили в голову, что выделяться неприлично. Что касается Оливера, он всегда становился ироничным, раскованным и одновременно сдержанным, что особенно усиливалось его пилотскими привычками, и только потому что Петтерсон хорошо знал своего друга, он мог разглядеть в его поведении с Люси неугасающую нежность и восторг. В общем, оба они были высокими, сияющими и еще неискушенными молодыми людьми, а впрочем, оглядываясь назад, выясняется, что не такими уж они были сияющими и еще неискушенными молодыми людьми, когда стояли с серьезным видом у алтаря. Это была в Нью-Йорке, потому что Оливер заявил, что не собирается портить свою семейную жизнь, начиная ее в Хартфорде. Сцена у алтаря наводила Петтерсона на мысль, что из всех браков, заключенных в этой стране в тот июньский день, этот, без сомнения, был одним из самых справедливых.

На свадебном приеме Петтерсон, немного опьянев от шампанского, отложенного стариком Крауном еще во время сухого закона, сказал, недоброжелательным взглядом охватив толпу: «Чертовски необычная свадьба. Среди гостей нет ни одного, кто бы спал с невестой». Те, кто услышал его, рассмеялись, что укрепило его репутацию острослова, и одновременно человека, которому опасно слишком много доверять.

Возвращаясь домой в Хартфорд поездом вместе со своей женой Катрин, Петтерсон сидел, уронив голову на оконное стекло, с чувством тяжести в голове и осознанием ошибочности собственного брака, которому в то время было уже тринадцать месяцев. Но уже ничего нельзя было сделать и Катрин не была виновата, да и сам Петтерсон знал, что не собирается ничего предпринимать, просто постарается доставлять Катрин как можно меньше страданий. Сидя вот так, пряча под закрытыми веками остатки паров свадебного шампанского, он знал, что жизнь его будет долгой, спокойной, глубоко спрятанной от посторонних взглядов ошибкой. В то время он был циником и пессимистом, и считал, что совершенно нормально, обнаружив в возрасте двадцати семи лет ошибку, понимать, что с этим придется прожить всю оставшуюся жизнь.

Вернувшись из свадебного путешествия, Оливер и Люси Крауны некоторое время жили именно так, как планировали. У них была квартира на Мюрей Хилл с большой гостиной, которая довольно часто была полна самыми разнообразными представителями честолюбивой молодежи, стекавшейся в то время в Нью-Йорк. Каждое утро Оливер отправлялся на небольшой заводик под Джерси, иногда летал над лугами и солончаками в самолетах, которые он выпускал со своими партнерами. Люси пять раз в неделю ездила на подземке в лабораторию к своим водорослям на Морнингсайд Хайз, затем возвращалась домой, чтобы приготовить обед, организовать вечеринку, отправиться в театр, или, что случалось гораздо реже, поработать над своими исследованиями на ученую степень. Она больше не надевала тетушкиных нарядов, и тут выяснилось, что ее собственный вкус был довольно неопределенным, или же преднамеренно упрощенным, продиктованным каким-то подростковым понятием скромности, так что она никогда не выглядела как настоящая жительница Нью-Йорка.

Петтерсон приезжал в город как можно чаще. Когда удавалось, он приезжал без Катрин, и всякий раз превращал квартиру Краунов в свою штаб-квартиру, вписав в длинный список своих завистей к Оливеру его жилье и друзей. И Петтерсону в то время приходило в голову, что хотя Люси выглядела вполне счастливой, она производила впечатление скорее гостьи в собственной семейной жизни, чем полноправного участника. Это было отчасти следствием ее застенчивости, от которой ей еще не удавалось избавиться, отчасти с манерой Оливера всем управлять и доминировать, весело, учтиво, без всяких усилий, иногда даже ненамеренно, над любой компанией, в которой бы он ни оказался.