Приют для списанных пилотов - Валерий Хайрюзов

— Насколько я понимаю, экипаж обвиняют в том, что своими действиями он угрожал безопасности полета. — Бакшеев поморщился, слова вышли казенные, не его, но он уже понял: защищаться нужно тем же оружием, с которым Ротов наседал на него. Теми же словами, которыми пишутся инструкции и наставления.

— Дошло, — усмехнулся Ротов. — Давно бы надо.

— Я еще раз повторяю: так мы ничего не добьемся, если будем переливать из пустого в порожнее, — продолжал Бакшеев. — Благополучное завершение полета зависит не только от летчиков, но и от наземных служб. Так давайте соберемся вместе и решим, чего бы мы хотели от них, а они — от нас.

— Оторвем людей от работы, потому что Бакшееву так хочется, — заметил Ротов. — Покороче…

— А это как раз к делу: в Тугелькане нет хозяина. Потапихин, когда ему нужно, закрывает аэродром — то для очистки полосы, то преднамеренно дает плохую погоду, и все ему сходит.

— Вы давайте по существу, — перебил его Ротов. — Отвечайте за свои действия, а Потапихин ответит за свои.

— Отвечать нужно вместе, потому что одно вытекает из другого, — стоял на своем Бакшеев. — Почему в Тугелькане каждую весну выходит из строя полоса? Потому что зимой ее вовремя не чистят. А почему не чистят? Не работает снегоуборочная машина. Объяснения дают разные: нет шофера, нечем платить. А откуда они, деньги, появятся? Я подсчитал: в период распутицы только в Тугелькан за месяц было отменено тридцать рейсов. А в год их сколько набегает? Вот они, живые деньги, на них можно такую полосу отгрохать — закачаешься! Почему мы сами себя обкрадываем? Почему мы бьем там, где, может, и бить не нужно? Я здесь не снимаю вины с экипажа. Проморгали. Но если бы бочка была чистой, если бы в ней не было воды, то нам не пришлось бы здесь оправдываться. Лучшие умы создавали самолет, а мы калечим его на дрянных прадедовских аэродромах.

— Ну ладно, хватит, — вновь перебил его Ротов. — Вы умнее всех, вы все понимаете… Начальник управления знает о сложном положении на местных воздушных линиях и делает все зависящее от него. Недавно принято постановление об улучшении работы северных аэропортов.

— Постановление хорошее, — медленно произнес Бакшеев, — но сколько их уже было.

— Товарищ командир, разрешите! — раздался голос Ершова.

— Я вас слушаю, — недоуменно проговорил Ротов. — Добавить что-то хотите?

— Вы тут сказали, что зря посадили меня летать с Бакшеевым, — заикаясь от волнения, начал Ершов. — А я считаю, что мне повезло…

— Сядьте, — остановил его Ротов. — Тоже мне адвокат нашелся. Вот, уважаемый Иван Михайлович, чему вы учите летчиков. Сами нарушаете и других за собой тянете.

После разбора Бакшеева окружили летчики.

— Зря ты так, Иван, — сказал Мордовии. — Ну что ты доказал? Все останется, как было. Себе только хуже сделал. Сказал бы: виноват. Ну, в крайнем случае, сняли бы бортмеханика на полгода, потом, глядишь, стихло все, восстановился бы.

— Значит, нужно как курица — голову под крыло? — раздраженно спросил Бакшеев. — Командир я или кто? Это мой экипаж, и я должен его защищать. Но дело не в этом. Проще простого наказать летчика, куда он денется. У нас ведь как? Нам всыпали и — до следующего случая. А каким он будет, следующий, не знаем.

— Ты все правильно сказал. Тяжело работать стало, — поддакнул Мордовии. — Все на нас переложили. Грязные аэродромы — летчики виноваты; отказывает матчасть — они же; заправился с водой — опять с экипажа стружку гонят. Что поделаешь — кто везет, тот и отвечает. А кто в стороне, что с него спросишь…

— Почему ты мне все это здесь говоришь? — сверкнув глазами, прервал его Бакшеев. — Что там молчал?

— Попробуй скажи, — невесело протянул Мордовии. — Я не враг самому себе…

— Тогда о чем речь? — Иван помолчал и уже спокойно продолжил: — Ничего. Не уволят. Самолет цел, люди живы. Но нервы попортят. Я не понимаю, что происходит. Возможно, я устарел и ни черта не понимаю. Основная задача разбора полетов: найти ошибку, проанализировать ее и научить других, чтоб впредь не повторилось. Уйду, уйду из авиации к чертовой матери.

— Ты это серьезно?

— Я когда-нибудь шутил?

— Ну, Иван, ну даешь! — качнул головой Мордовии. — Только я бы на твоем месте потерпел еще. Дотянуть бы до пенсии, тогда бы оно спокойнее было.

— Думаешь, тогда собственное мнение появится? — засмеялся Бакшеев. — Не появится. Не жди.

А через день Бакшеев угодил в больницу. Для всех это было неожиданностью — такой с виду здоровяк, и на тебе. Экипаж полным составом, за исключением Самокрутова, каждый день наведывался к нему. Самокрутову было некогда. Сразу же после разбора он начал оформлять пенсию, бегал, подписывал какие-то бумаги, считал налет часов. Бакшеев был рад своим, он выходил в коридор, по очереди здоровался со всеми. В короткой, не по росту полосатой пижаме он стал казаться толще и ниже ростом.

— Ну как там? — спрашивал он. — Не нападают?

— Состава преступления не обнаружено, — улыбаясь, отвечал Ершов. — Не зря копья ломали, вмешалась инспекция. Создали комиссию для проверки северных аэродромов. Так что все нормально. Самокрутов устроился в центральную диспетчерскую, там, где списанные пилоты сидят.

— Значит, не обнаружено, — задумчиво произнес Бакшеев. — Только, Вася, все равно ненормально…

— Ну а у тебя, Михалыч, как дела? — спрашивал Ершов.

— Да как тебе сказать, вроде полегче стало, — отвечал Бакшеев. — Вы лучше ко мне вечерком заходите. Начальство по домам разойдется, а с медсестрой я договорюсь. Они тут после вас меня ругают — дисциплину нарушаю.

Через неделю после рейса Ершов забежал к нему, как он и просил, вечером. Ершов подивился перемене, происшедшей с Бакшеевым: из него точно воздух выпустили, как из волейбольной камеры. Лицо осунулось, пожелтело, и взгляд — он как-то безвольно прокатился по Ершову и, вильнув в сторону, тревожно замер.

— Дали тебе командира, нет? — вяло поинтересовался Бакшеев. — Вторушин с Макаревичем приходили, говорят, опять сидишь.

— Дали, — ответил Ершов. — Плохо, ребят разбросали по разным экипажам. Привык я к ним. Да еще новый командир летать не дает.

— Это не страшно, — помолчав немного, сказал Бакшеев. — Ты летать будешь. — И горько добавил: — А я вот, кажется, отлетался. Кардиограмму сняли. Никуда, говорят, кардиограмма не годится. Спишут… А чем я заниматься буду?

— Да что ты, Иван Михайлович, раньше времени паникуешь? — бодро сказал Ершов. — Еще полетаем.

— Нет, Вася, теперь, пожалуй, все. Чувствую, отлетался. Вот раньше, знаешь, меня снимали на землю, но все по-другому было. Оставалась надежда. Верилось, что все равно выкарабкаюсь, восстановлюсь. А сейчас меня отсюда не выпустят. Кому охота брать на себя ответственность? Ты представь: вдруг со мной в воздухе что случится? — Бакшеев помолчал немного. — Куда я пойду? Диспетчером — учиться надо. На тренажер — там своих полно… Я вот Володьку Проявина вспоминаю, как он зайцем ко мне в самолет залез. Теперь-то я понимаю его, он не стал бы прятаться, если бы списанным не был. Он бы разыскал меня и говорил бы на равных, как летчик с летчиком.