Великие умы России. Том 7. Илья Мечников - Глеб Буланников

«Он был крайне нервен, и это, с одной стороны, помогало ему в работе, а с другой – служило источником множества бедствий. Он стремился поскорее достигнуть цели, и встречаемые по дороге препятствия сильно склоняли его к пессимизму. Так, сознавая свои способности, он считал, что старшие должны помогать его развитию. Но, видя равнодушие, довольно естественное и особенно распространенное среди людей, уже достигших цели, молодой ученый пришел к заключению, что против него интригуют и что хотят подавить его научные силы…

Малейшее оскорбление самолюбия, колкость со стороны товарища – все это повергало нашего пессимиста в самое тягостное настроение. Нет, не стоит иметь друзей, если это служит поводом к постоянным глубоким уязвлениям! Лучше забиться в какой-нибудь угол и жить спокойно среди своих научных занятий.

Молодой ученый обожал музыку и часто посещал оперу. Между прочим, ему запала в душу ария из «Волшебной флейты»: «Будь я мал, как улитка, забился б я в свою скорлупку!»

К усиленной нравственной чувствительности присоединялась не менее повышенная и физическая. Всякие шумы, как свист паровика, выкрикивания уличных продавцов, лай собак и так далее, вызывали в нашем ученом крайне болезненные ощущения.

Малейший просвет среди ночи мешал ему спать. Неприятный вкус большинства лекарств делал применение их для него невозможным.

«О! тысячу раз правы философы-пессимисты, – говорил он себе, – утверждая, что неприятные ощущения несравненно сильнее приятных!»

Его спасало доброе расположение к нему семьи Бекетовых.

Они всегда принимали его с участием.

Весь измученный, он плелся по безразличному Петербургу из музея, в котором холод съедал последние остатки энтузиазма и жизнелюбия. Дома ему нужно было выполнить расчеты. После этого у него было несколько часов на отдых. Когда город засыпал, Мечников начинал работать.

В промежуток отдыха он ходил к Бекетовым.

Они отогревали его чаем и дружеской беседой. Мечников разглядывал дочерей Андрея Николаевича. Они быстро росли, и Мечников думал, что надо бы помочь им развиться в правильном ключе.

Из Бокля Мечников усвоил, что важен прогресс не только человечества, но и отдельного человека. Термином «человечество» мы настолько обезличиваем части целого, что приходим к наивной мысли, будто человечество – нераздельный, целостный организм. Развитие человечества для нас становится равносильным развитию человека.

Мечников разговаривал с дочерьми Бекетова, подсовывал им книжки, водил их в театр, влиял на повседневные мысли. В общем, выращивал идеальных жен.

Думая о любви, Мечников приходил к выводу, что она ему не особенно нужна. В минуты неудач любовь была бы кстати. В минуты побед любовь казалась ему излишеством.

На этих мыслях он заболел.

Дочери Бекетова не обратили на это внимания. Никаких теплых слов и передачек. Ничего.

Неужели воспитание – иллюзия? Один человек не может вырастить другого, как он того хочет? И если такие расхождения между ожиданием и реальностью случаются в опыте с человеком, что говорить о человечестве? Не сизифов ли труд тащить этот философский камень прогресса?

Чета Бекетовых заволновалась, узнав о том, что Мечников заболел.

А больше всех беспокоилась о друге семьи племянница Бекетова Людмила Федорович.

Она и пошла проведать Мечникова.

Она постучала в дверь.

Ответа не последовало.

Снова постучала.

И опять молчание.

Она толкнула дверь и робко зашла.

Мечников лежал на кровати. Увидев Людмилу Васильевну, он улыбнулся.

Шепотом попросил извинения за то, что не откликался на стук в дверь. Сказал, что в холодном музее его настигла ангина. Поправил шарф, обернутый вокруг горла. Выразил уверенность, что через несколько дней поправится и придет в гости.

Говорил он это не без неловкости. Разве мог он ожидать, что молодая женщина, с которой в доме Бекетовых он меньше всего был знаком, будет тревожиться о его самочувствии и даже не побоится прийти?

Она посидела с ним, сказала, что болезнь серьезная, и встала, чтобы уходить.

Они попрощались. Мечников в полусне подумал о том, какая хорошая девушка эта Людмила Васильевна. А ведь он к ней со своим воспитанием-образованием не притрагивался. Она была слишком взрослой для этого.

Может быть, ум, ценности и вектор жизни, имеющие корень в воспитании, дают плоды с наступлением возраста? Дочери Бекетова станут такими же, когда повзрослеют? Сейчас требовать с них зрелости рано?

Он очнулся, когда почувствовал холодную руку на голом плече. Это был Бекетов.

– Илья Ильич, мы вас забираем. У меня много докторов в доме, и вы быстро на ноги встанете. Мы уже приготовили для вас комнату.

Мечников попытался отговориться, но Бекетов был настойчив.

– Будете здоровы, тогда сами решите, где вам лучше, а сейчас оставить вас одного в этой комнате я не могу.

Прошло две недели.

Мечников вернулся в свою квартиру на Васильевском острове.

Был полдень. Мечников стоял у книжной полки и рассматривал корешки своих многотомников.

Он взял какую-то книгу, затем нашел свою тетрадь, положил ее в сумку и вышел на улицу. Пошел к Бекетовым.

Бекетова открыла ему дверь, они наскоро поздоровались, Мечников побежал вверх по лестнице. Дверь была открыта.

Он заглянул внутрь. Она лежала, опустив глаза.

Предыдущие две недели она ухаживала за ним. Приносила ему еду, читала, рассказывала о себе, делилась мыслями о любимом и дорогом, давала лекарство.

Теперь его черед.

Он вошел, весело поприветствовал ее, пододвинул к кровати стул, сел. Достал из сумки книгу, открыл ее и стал читать.

Так началась любовь.

«Ты совершенно несправедливо думаешь, что Людмила мне прежде не нравилась, – писал Мечников матери. – Я в нее не был влюблен, но находился с ней в очень дружеских отношениях и хотя не считал ее идеалом женщины, но все-таки был уверен в том, что она вполне честный, добрый и хороший человек. Она меня весьма любит, и это не подлежит сомнению, как ты, наверное, сама узнаешь, если познакомишься с нею. Я ее также люблю весьма сильно, и это уже составляет весьма основательный фундамент для будущего счастья, хотя, разумеется, я не могу тебе поручиться, что мы во что бы то ни стало будем весь век жить голубками. Какое-то розовое, беспредельное блаженство вовсе не входит в мои планы относительно отдаленной будущности. А я никак не могу сообразить, почему бы было лучше, если бы я стал ждать, пока у меня разовьется мизантропия – вещь, на которую я оказываюсь весьма способным.