Солнечная аллея - Томас Бруссиг

— Знаете, что я думаю? — загадочно произнес пограничник, изучая многочисленные штампы в дядином паспорте. — Знаете, что я думаю? Когда человек, вот вроде вас, приезжает так часто, знаете, что я думаю?

Тут у дядюшки перехватило дыхание, и единственное, что он смог — это безмолвно покачать головой. Он до смерти боялся, что на сей раз его уж точно застукают — с бисквитно-вишневым рулетом, приклеенным скотчем где-то между икрой и лодыжкой. И когда пограничник повел его в таможенный барак, дядя Хайнц сразу понял: всё, это конец. Отныне — только небо в клеточку. Он даже запястья уже подставил для наручников. Лучше сразу честно во всем признаться.

— Когда человек, вот вроде вас, приезжает так часто, — продолжил пограничник, доверительно понижая голос, — он наверняка друг нашей республики и приверженец нашего строя.

Дядя, от греха подальше, на всякий случай кивнул. А пограничник, делая многозначительные глаза, перешел на шепот:

— Я вам сейчас кое-что покажу. Только никому ни слова!

С этими словами он откинул мешковину, под которой обнаружилась конфискованная четырехкомпонентная японская акустическая система: две трехполосные напольные колонки, тюнер с автоматическим запоминанием станций, автоматической подстройкой и электронной памятью на множество каналов, усилитель с эквалайзерами, с отдельной регулировкой усиления на каждом канале, с двумя режимами воспроизведения (моно и стерео), а также кучей всяких других кнопок, ручек и клавиш, вдобавок еще и с отдельными выключателями на каждом из четырех компонентов системы. Пограничник торжествующе указал на систему и гордо спросил:

— Ну как?

Дядя и тут не нашелся, что ответить, но этого от него, по счастью, и не ждали.

— Нет, вы только взгляните! Нагромоздили, накрутили, не разбери поймешь чего! — укоризненно сказал пограничник. — Это же до чего надо дойти! И вот такое они там на западе производят! То ли дело мы… — И с этими словами пограничник указал западному гостю на изделие под названием комнатный радиоприемник «Фихтельберг», скромно коротавшее свой век на подоконнике посреди горшков с чахлыми, полуживыми цветами. «Фихтельберг» являл миру четыре ручки, три большие и одну поменьше, одну шкалу настройки и один динамик.

— Вот это, я понимаю, вещь! — гордо сказал пограничник. — С этим любой трудящийся без всякого труда разберется. Вот, взгляните: для включения и выключения плюс вдобавок для регулировки громкости — всего одна ручка, это ж какая экономия материала! И репродуктор туда же встроен — не то что на этой бандуре. Ее ведь без репродукторов даже не слышно! А они стоят, будьте уверены, еще столько же, и места занимают будь здоров!

Дядюшка Хайнц, который всего минуту назад видел себя исчезающим на студеных просторах Сибири, начал догадываться, что происходит какое - то недоразумение, однако вроде бы явно в его пользу: ему, предполагаемому почитателю и стороннику ГДР, демонстрируют новейшие достижения республики на техническом фронте. И он спрашивал себя: способно ли семейство Куппиш хоть когда-нибудь понять и оценить, что означают для него всякий раз вот эти поездки, это пересечение границы с подзапретными подарками, после тщательнейшей подготовки размещенными на теле в укромных местах, которые он изобретал неделями. Никто из Куппишей в жизни не испытает тех чувств, которые он, дядя Хайнц, испытывает, стоя перед гедеэровским пограничником. Разумеется, дядюшка Хайнц ни за какие коврижки не поменялся бы со своими восточными родичами местами и условиями жизни, но что они даже отдаленного представления не имеют о его каждоразовых муках при пересечении границы — это, считал дядюшка Хайнц, вопиющая несправедливость.

Пограничник тем временем все продолжал без устали расхваливать достоинства комнатного радиоприемника «Фихтельберг», однако дядя хотел уже только одного: как можно скорее выскочить из перетопленного, душного барака, где одна из плит за батареей отопления от старости и перегрева лопнула и из нее смертельной трухой сыпался на пол убийца-асбест.

— От этого бывает рак, — пролепетал дядя, указывая на плиту и приведя тем самым пограничника в еще более жизнерадостное настроение.

— Да-да, у них, бедняг, на западе кругом сплошные трудности, — проговорил он и, вдруг раззявив рот так, словно его показывают студентам-стоматологам, заорал своим товарищам. — Слыхали? У них там на западе думают, что от этого бывает рак. — Он вручил дяде Хайнцу паспорт и от всей души саданул его по плечу. — А я вот, сколько живу, ни разу раком не болел. Пока мы тут социализм строим, они там невесть чем занимаются: рака какого-то боятся или, вон, приемники делают, которые ни один нормальный человек даже включить не может. Н-е-ет, куда им против нас!

Дядюшка Хайнц кивал, всерьез подумывая на прощание по-ротфронтовски вскинуть кулак, но не рискнул: чего доброго, истолкуют как угрозу. Для него всегда оставалось загадкой, с какой стати коммунисты вместо приветствия показывают друг другу кулак.

Хайнц, конечно, мог бы расспросить об этом Сабининого очередного, который жаждал дать ей рекомендацию в партию, но тот уже перестал быть очередным. Нынешний Сабинин очередной трудился в театре простым рабочим сцены, но имел большие театральные амбиции. Он хотел стать режиссером. И хотя до режиссера ему было пока что далеко, этот подвижник кулис уже вовсю разглагольствовал о «моих актерах» и о том, что актеры — всего лишь глина у режиссера в руках. Господин Куппиш только спросил:

— Как так глина? Почему не гипс?

Когда Хайнц со своим рулетом между икрой и лодыжкой осторожно поднимался по лестнице, он чуть ли не с первого этажа слышал, как Сабина повторяет одну-единственную строчку из шекспировского «Макбета»: «Смертельных мыслей духи, измените мой женский пол…»[5] Она работала над строчкой уже двадцать минут, но поскольку проделывала это вместе со своим режиссером в ванной, интонации ее менялись соответственно сопутствующим процессам.

Почти всегда, когда дядюшка Хайнц приезжал навестить своих восточных родственников, случалось нечто, что приводило его в оторопь. Вот и на сей раз, завидев родную сестру, Хайнц просто остолбенел. Госпожа Куппиш прихорашивалась перед зеркалом, однако выглядела почему-то постаревшей разом лет на двадцать. Господин Куппиш, в очередной раз затеявший безнадежную битву с раздвижным столом, откуда-то с полу отпустил по этому поводу язвительное замечание:

— У всех жены как жены, стараются выглядеть помоложе, и только моя норовит превратиться в старуху!

Обретя наконец дар речи, дядюшка Хайнц ткнул на убийцу-асбест за плитами центрального отопления и ответил господину Куппишу:

— Радуйся, что вообще видишь ее живой, потому что такой старухой, как она выглядит, ей вовек не быть, а даже если и быть, ты-то уж точно до этого не доживешь.

Тему асбеста госпожа Куппиш терпеть не могла.

— Хайнц, прекрати, это только напрасно нервирует Мишу.

— Мама, почему ты без конца меня Мишей зовешь?! — взвился Миха. — Меня зовут Миха!