В те холодные дни - Владимир Сергеевич Беляев

домой, Нина ехала медленно, рассеянно глядя на оживленные улицы, залитые светом, на сверкающие разноцветными огнями неоновые надписи на фасадах магазинов и кинотеатров.

Поездка к тете Даше еще больше повергла Нину в смятение. Теперь уже не было сомнений, что Николай Шкуратов вернулся из армии и ищет свидания с ней. Слухи подтвердились. Человек, которого она старалась забыть, выбросить из памяти и сердца, снова здесь и в любой день и час может столкнуться с ней лицом к лицу. Ну и что же, пусть встретится. Почему это так должно волновать ее и нарушать покой? Что она так всполошилась? Почему поднялась такая тревога в душе? Разве нельзя взять себя в руки? Все, кажется, давно улеглось, ушла любовь, перекипела страсть, жизнь двинулась по иному кругу. Зачем же все рушить, раскручивать, ломать? Нет, нет. Не надо поддаваться, теребить старые раны, рвать свое сердце на части, причинять боль другим.

Торопиться домой не хотелось. Старалась успокоиться, обрести равновесие. Если нельзя не думать о прошлом, надо хотя бы владеть собой, не распускаться, сохранить достоинство. Собрать все душевные силы, не унизиться самой и не унизить других, остаться человеком.

Она и раньше испытывала угрызения совести, страдала и мучилась, но постепенно внушила себе мысль, что ничего трагического и страшного в ее жизни не произошло. Уже привыкла так думать, пыталась покорно жить, как живется, постепенно почти уверила себя, что иного выхода нет. Но вот теперь, когда вернулся Николай, все обернулось иначе. Огонь, засыпанный пеплом и не угасший совсем, снова стал разгораться.

Нина упрекала себя в легкомыслии.

«Зачем я поехала к тете Даше? Удостовериться, что Николай вернулся? Так это можно было проверить самым простым способом: пройтись по заводу и встретить его самого на рабочем месте. Да и зачем мне искать встречи с Николаем, что из этого выйдет, и нужно ли, чтобы что-нибудь вышло? Чтобы посмеялся надо мной, над моим глупым бабьим чувством? Что я ему? Навечно в душу запала? Как же, надейся, глупая, небось давно забыл, мало ли других женщин на свете? А как же фотография? Не зря приходил к тете Даше и взял. Значит, любит меня? Я, кажется, с ума схожу, вообразила черт знает что, всполошилась, как девчонка. Сколько воды утекло, время меняет человека. Он теперь стал другим да и на меня посмотрит — не узнает или не захочет узнать».

Она грустно улыбнулась, прибавила газу, помчалась по широкой улице, обгоняя другие машины. И все думала о Николае.

«Старая банальная история, — пыталась иронизировать Нина. — Они любили друг друга, его призвали на воинскую службу, а любимая не дождалась и вышла за другого. Он вернулся, она раскаялась, бросилась к нему, но поздно: он разлюбил ее. Что я выдумываю? Неправда это! Он любит меня! Не так-то просто забыть, что между нами было. Ах, дура я, дура! Взвинтила себя, бог знает что воображаю! Говорят, время стирает в памяти все. Хватит, забуду все. Домой!»

Муж укладывал в постель Коленьку. Когда вошла Нина Степановна, отец и сын обернулись на стук двери, Коленька вырвался из рук отца, побежал к матери.

— Я не хочу спать, мамочка, еще рано. Разреши мне.

Нина подхватила сынишку на руки, но тут же опустила на пол:

— Отойди, я холодная. Простудишься, дай раздеться.

— Где ты была? — недовольным голосом спросил ее Поспелов, не выходя в прихожую и не пытаясь помочь жене снять шубу. — Знаешь, который час?

Не обращая внимания на строгий тон мужа, Нина мирным шутливым тоном сказала:

— Счастливые часов не наблюдают. Правда, Коленька?

Легко подняла на руки сына, пошла в комнату, где был муж.

— У меня еще нет часов, — ответил мальчик и засмеялся. — Когда вырасту, купишь мне вот такие круглые, большущие, как кулак?

— Обязательно куплю, — пообещала Нина. — Ты уже пил чай?

— Ага. И апельсин съел. Папа принес.

— Не один, а два, — сказал Вячеслав Иванович. — И маме оставил, самый большой, как дыня. Принеси-ка.

Коленька побежал на кухню и тут же вернулся с большущим апельсином в руках.

— Вот! — сунул он Нине апельсин. — Это тебе.

— Спасибо. А ты не хочешь?

— Я наелся.

— Ну молодец, иди спать.

Она повела сына к постели.

Вячеслав Иванович продолжал хмуриться.

— Сегодня опять нянечка ругалась, что поздно приходим за Колей, — громко сказал он. — Хорошо, я догадался позвонить с работы в детский сад, узнал, что тебя не было, попросил подождать, сам заехал за Колей.

Нина молчала, укладывала мальчика.

— Ты меня слышишь?

— Да. Говори.

— Слыхала новость: Косачев сбежал из больницы, устроил переполох, все телефоны на заводе оборвал?

— Неугомонный человек, — сказала Нина с одобрением. — Если бы вы все так работали…

— Оставь, пожалуйста. Человек не машина. Про тебя я сказал нянечке, что в больнице дежуришь. Поверила.

Он ждал, что жена сейчас объяснит, где она была и почему так поздно вернулась. Но Нина шутливо сказала:

— Я же знаю, что ты находчивый, с тобой не пропадешь. Ужинал?

— Не хотелось одному. Ждал тебя.

— Сейчас приготовлю. Иди, я быстро.

Он пошел на кухню, сам поставил на стол два прибора, на плиту чайник, уселся и терпеливо стал ждать, когда Нина уложит сына и придет ужинать…

Кто-то из мудрых сказал: чтобы хорошо понять взрослого человека, надо узнать, как он прожил детство и юность. Все доброе и злое, сильное и слабое имеет свое начало.

Нина родилась в Москве на Таганке в старом деревянном доме, приютившемся в тихом переулке с узкой мощеной дорогой и тесными дворами. В большой комнате на втором этаже было много громоздких вещей: двустворчатый шкаф, никелированная кровать, кушетка, высокий кованый сундук, круглый стол и стулья с резными дубовыми спинками. На стенах висело десятка два фотографий — и в рамках, и под стеклом, и просто приколотые к обоям железными кнопками. Над кроватью от самого потолка был натянут старый выцветший ковер темно-коричневого тона с поблекшим узором. Ярким желтым пятном на нем выделялась гитара, подцепленная к согнутому гвоздю тугой петлей из синей шелковой ленты. По праздникам к Нининым родителям приходили гости, пили чай, иногда танцевали, а чаще всего пели песни. Нинина мама играла на гитаре, запевала сильным низким голосом, другие подхватывали напев, а иногда слушали ее молча с задумчивыми, мечтательными лицами.

Когда же от ее песен становилось грустно, отец отбирал у матери гитару, притопывая ногами по деревянным половицам, лихо ударял по струнам, играл веселые задорные припевки, выкрикивая слова мягким баритоном. Вышагивая вокруг стола, останавливаясь перед каждым гостем, он вовлекал всех в веселую игру, и все поддавались азарту, начинали петь, плясать, поднимали такой