Мы с Костиком - Инга Петкевич

Дельфином — хорошо. Только зачем они разговаривают? Ни за что бы на их месте разговаривать не стал! Притворился бы глухонемым…

Слепым страшно, но зато разрешают иметь собаку…

Собака-поводырь…

Я стащил собаку с крыши и закрыл глаза…

Сначала ничего не получалось: она всё время тянула меня к углю, но потом мы выбрались на улицу — и всё наладилось. Собака натягивала поводок, и я шёл за ней с закрытыми глазами. Вначале я ещё немного подсматривал, но потом ходил уже совсем честно, и даже кто-то сунул мне две конфеты, по вкусу — мармеладины.

Хорошо быть слепым, но быстро надоедает. Тебя-то всё равно видят, только ты не видишь…

Самое лучшее быть невидимкой!

Домой мы вернулись поздно. Не хотелось нам возвращаться домой.

На дворе уже никого не было. Мы долго сидели на скамейке и смотрели на наши освещённые окна и думали, что бы такое придумать. Мы приготовили целую историю.

Гудериан остался за сундуком в коридоре, а я вошёл в комнату.

Мама и Костик сидели за столом. На столе стояли чашки, но чай они не пили — просто сидели и поджидали меня. Костик прикрывался газетой.

Максимовны за столом не было. Максимовна обижалась. Она сидела на безногом стуле, который стоял в углу, между стеной и шкафом, и на котором никто никогда не сидел. Она садилась на этот безногий стул, когда объявляла холодную войну. Все упрашивали её сойти с него, просили прощения… Интересно, что бы она стала делать, если бы этот стул починили или выкинули?

По всему было понятно, что они уже про всё знают.

— Полюбуйся, — сказала мама, — полюбуйся на дело своих рук.

Она указала на Максимовну. Я посмотрел. Та сидела, как статуя. У неё даже глаза не моргали.

— Скажи ему! — мама отобрала у Костика газету.

Костик задумчиво поглядел в потолок.

— В твои годы!.. — сказал он и вдруг изо всех сил ударил кулаком по столу.

Все вздрогнули, но мама осталась довольна.

— В твои годы я дровосеком был, — сказал Костик.

Мама удивлённо взглянула на него, но спорить не стала.

— Панфёрова категорически против собак, — с выдержкой начала она. — Панфёрова считает, что держать в городских условиях собаку всё равно что…

— И правда, зачем в городских условиях собака? — повторил Костик и снова ушёл за газету.

Меня очень интересовало, кто же такая эта Панфёрова, но спрашивать об этом теперь было неуместно, и я молчал.

В таких случаях всегда лучше помолчать, тогда быстрее наступает тот момент, когда уже всем нечего больше сказать.

Так было и теперь. Молчание затягивалось, и мама уже стала нервничать и снова отняла у Костика газету.

— Ты всё понял? — сказал он.

— Всё, — сказал я.

— Так, — сказал он. — Тогда тащи сюда эту собаку. Надо же на неё посмотреть.

Я вскочил и помчался в коридор за Гудерианом. Он тихо грыз боты Максимовны. Когда он заметил меня, он вскочил и хотел спрятать боты под себя, но я вырвал их у него и забросил за сундук. Конечно, надо было его как следует наказать, но ещё, чего доброго, обозлится и кого-нибудь цапнет. А этого только и не хватало. Поэтому я ласково погладил его по голове и спокойно повёл в комнату. Максимовна поджала ноги и безразлично посмотрела в окно. Гудериан сидел посреди комнаты и позволял себя рассматривать.

— Интересно, что за порода? — спросил Костик.

— Думаю, крысолов, — отвечал я.

— А мне кажется, что это скотч-терьер, — возразил он.

— Ты ошибаешься, — сказал я. — Сам видел штук двадцать мышей, они и теперь там, во дворе бани номер восемь, так что могу показать.

— Подумать только, — сказала мама. — У нас на даче полно мышей.

— Да, кстати, — спросил Костик, — а где ты её взял?

— Мне её поручили, — сказал я. — Хозяева уехали в Австралию и решили поручить её мне.

— Скажите, какое доверие! — усмехнулся Костик.

— В Австралию… — вздохнула мама. — Ездят же некоторые в Австралию! Только лучше бы они взяли её с собой.

— В Австралии плохой климат, — возразил я. — Она бы там не прижилась.

— Логично, — сказала мама. — Ну они, надеюсь, сообщили тебе, как её зовут?

— Её зовут Гудериан, — сказали.

— А я, между прочим, уезжаю на целину[4], — ни с того ни с сего сказал Костик. — Так что, если понадобится, могу прихватить собаку с собой. Надеюсь, тот климат ей подойдёт.

На этот раз мама забыла обо мне.

— То есть как на целину? Почему на целину? — воскликнула она. — Тебе же предлагали Бельгию или Бразилию!

— Нет, — сказал он. — На целине я нужнее.

— Но ты и здесь нужен, — возразила мама.

— Там я буду ещё нужнее, — сказал он и снова скрылся за газетой.

Мы же некоторое время удивлённо смотрели на газету, но тут Гудериан вдруг радостно залаял и поставил передние лапы на стол.

Максимовна тихо сползла со стула и направилась к выходу. Все посмотрели ей вслед. Когда же она вернулась, в руках у неё были покусанные боты. Она протягивала их Костику, и лицо её было прямо как на иконе.

Нет больше у меня собаки…

И подстилку уже убрали!

Исподтишка действуют.

Максимовна котлеты жарит…

Ведьма!

Буду я её котлеты есть!..

Дождётся…

Да как же мне после этого на двор показаться?

Я чуть не завыл, но сдержался. Может, ещё не всё потеряно, может, и вернут ещё.

— Максимовна, — как можно спокойнее сказал я, — давайте я вам ведро вынесу.

Она недоверчиво покосилась на меня.

— Выноси, — говорит. — Но ты сделаешь это не для меня, а для себя.

— Хорошо, — говорю. — Я сделаю это для себя.

Взял ведро и на задний двор понёс. На заднем дворе как раз Жёлудь был. Он, как всегда, у одной машины тёрся. Хозяин машины в радиаторе копался, а Жёлудь ему советы давал. Я подошёл: ведь это очень интересно, что там у машины внутри.

Хозяин машины — старичок, наверное. Хоть голова у него в радиаторе, но и по ногам видно, что старичок. Ноги на деревянной скамеечке стоят, слабые какие-то ноги, стариковские. Стащит у него Жёлудь что-нибудь, обязательно стащит. И так мне этого старичка жалко стало, так жалко, что чуть не заплакал. Странно, ведь я и лица-то его не видел… А потом и себя жалко стало, и всех-всех. Даже Максимовну — всё равно она старая и одинокая.