Предатель ада - Павел Пепперштейн

Фильм начинается с дрожащего огонька, возникающего в самом конце Темно-синей Анфилады, — это Лесли Койн закуривает необычайно длинную и необычайно тонкую сигарету ярко-зеленого цвета. Зажигалка освещает его младенческое лицо, где свежесть и усталость странно дополняют друг друга. В первый момент ему можно дать года 22, но затем выясняется, что у него нет определенного возраста. На нем строгий темный костюм, белая рубашка, черный галстук. Высокого роста, худой, двигается несколько расхлябанно. Он выглядел бы импозантно, но крупные уши и слишком тонкая шея придают ему вид мальчика, надевшего взрослую одежду.

Между тем американское общество — как в давние 70-е годы двадцатого века — охвачено пацифизмом. Независимые печать и телевидение ведут постоянную кампанию против милитаризации. Кроме правительства и ВПК объектом ожесточенной критики являются ученые, работающие над обновлением вооружений, в особенности изобретатели средств массового уничтожения. Карикатуры, плакаты и издевательские анимации, паразитарно наводняющие компьютерную сеть, изображают Изобретателя то в виде анемичного урода с огромным шишковатым черепом, который рассеянно заглядывает в холодильник, где покоится кусок льда с надписью «совесть», то в виде склизкого очкарика-эмбриона, пригревшегося за пазухой грубого пентагоновского генерала. Не упущены и другие сугубо традиционные образы: кабинетный мыслитель со странным искривлением позвоночника в форме знака доллара, интеллектуальный скелет, похождениям которого посвящена колкая серия комиксов «Death’s Brain». Некоторые из этих стрел, пущенных наугад, задевают цель. Многие коллеги и сотрудники Лесли Койна отказываются от участия в исследованиях, полагая, что работа на ВПК превращает их в «продажных и бесчувственных существ». Что же касается самого Лесли Койна, то он работает с возрастающим энтузиазмом и рвением. Он не является ни «продажным», ни «бесчувственным», он не есть человек, индифферентный по отношению ко всяческой гуманности, просто его совесть — это совесть врача-анестезиолога. Койн не без основания полагает, что относительная гуманность достижима не посредством сокращения вооружений, как предлагают пацифисты (ибо это фактически сохранит в мире наиболее варварские и неряшливые, «пыточные» средства уничтожения и расправы), но, напротив, посредством перманентной модернизации, неустанного поиска новых, сверхточных, отшлифованных и безболезненных методов устранения противника. «Ложно понимаемый гуманизм, тормозящий развитие науки укрепленными линиями своих фобий, на деле консервирует отталкивающие страдания и уродства войны, более заботясь о том, чтобы война снова и снова провозглашалась преступлением, а отнюдь не о том, чтобы жестокость исчезла, а преступление оказалось бы предотвращенным». Руководствуясь своими убеждениями и совестью ученого, Койн, убедивший правительство, в обход постановлений Конгресса, отказаться от табу на разработки медикаментозно-химического оружия, произвел ряд радикальных открытий в этой области, дав в руки президенту и правительству целую охапку козырей для полемики с пацифистами. Фактически ему удалось создать анестезирующее оружие, убивающее без страданий, не производящее разрушений и травм, не обжигающее, не калечащее. Ему удалось создать «щадящую смерть», не имеющую экологических последствий, не вредящую не только растениям, но даже и животным, поскольку действие оружия-препарата построено исключительно на реакциях человеческого мозга. Нобелевская премия, присужденная Лесли Койну за создание так называемой «теории гротов» (позволившей мировой науке по-новому взглянуть на природу электрических резонансов в мозгу), на самом деле (негласно) была присуждена ему за разработки в области анестезирующего оружия. Свою нобелевскую речь он начал следующими словами: «Мое кредо проще, чем диетическое яйцо. Я враг боли. Боль — это несправедливость, поскольку страдающее тело невинно. Боль — это источник унижения, поскольку она сминает в комок представление о достоинстве. Боль — это также источник страха, а значит, покровитель подлости. Если мне скажут, что боль, как бы неприятна она ни была, является верным стражем нашего тела, главным инструментом нашей системы самосохранения, я возражу, что этот страж давно стал тираном, опираясь на идею о собственной незаменимости. Сейчас уже можно уверенно заявить, что эта незаменимость — миф и опасного стража следует заменить другими, более почтительными и корректными охранниками. Здесь не обойтись без достижений современной науки. Боль — это яд, отравляющий и мысль о жизни, и мысль о смерти. Пафос, любовь, отчаяние, крайняя усталость, самопожертвование, героизм — все эти виды мысленных возбуждений способны дать человеку силы спокойно шагнуть навстречу смерти. Но способны ли эти состояния придать безболезненную гладкость тем „родам“, которыми является смерть? Нас не должна смутить интимность момента смерти, подобно тому как нас не должна смущать интимность секса или пищеварения. Чтобы увидеть собственную жизнь в несколько более ясном и чистом свете, нам следует расчистить выход из жизни от лабиринтоподобных наслоений страданий и страха. Тогда этот выход перестанет быть „черной дырой“ и превратится в окно, чье присутствие делает вещи различимыми и ограничивает невнятность».

Однако Койн не удовлетворился изобретением безболезненных и «безвредных» средств массового уничтожения. Создав «щадящее» оружие, он перешел к поискам оружия «ласкающего», к поискам таких видов убийства, чье действие стало бы не только мгновенным и очищенным от страдания, но приносящим наслаждения. Он начал поиски оружия, которое доставляло бы жертвам гарантию предсмертной эйфории и блаженства. Здесь Койну пригодился опыт, накопленный в Темно-Синей Анфиладе за годы интенсивного экспериментирования с различными наркотиками и галлюциногенными веществами. Сам Койн живет полностью на препаратах: тщательно сбалансированная диета и продуманная смена веществ обеспечивает ему почти нечеловеческую интенсивность бытия. На руке, под рубашкой, он постоянно носит «инъекционный браслет» — удобное эластичное устройство, слегка напоминающее миниатюрный патронташ для ампул, с кнопкой, нажатие на которую обеспечивает очередную инъекцию. Стилистика фильма изменяется в зависимости от типа вводимого препарата. Эпизоды на кафедре сняты в сдержанной манере раннего Антониони, не лишенной нарочитого невротического педантизма. Цвет здесь почти исчезает: люди, вещи и тени кажутся аккуратными и сухими, словно бы мучительно сдерживающими свою чувственность. Мир Темно-Синей Анфилады, где герой работает под воздействием интеллектуальных стимуляторов, неестественно ярок: свет здесь фокусируется в заостренные пучки, белое является белоснежным, синие стены кажутся аппетитными, как море, увиденное издалека. Койн спит сорок минут в сутки под воздействием особого препарата, обеспечивающего феномен «сгущенного сна». Сорок минут «сгущенного сна» равняются по эффекту десяти часам сна обычного. Это сон без сновидений. Основную часть ночи Лесли Койн посвящает сексуальным развлечениям. Он эротоман. Окончив работу в лаборатории, он едет к себе домой (у него небольшая квартира, единственным украшением которой является высеченная из розоватого камня скульптурная группа — переплетающийся хоровод взявшихся за руки обезьян, — образ, некогда вдохновивший Кекуле на открытие бензольных колец). Дома он выпивает стакан кокосового молока и вводит в кровь эрогенный суггестор, разработанный им самим — более эффективный и практически не токсичный, в отличие от скомпрометировавших себя амфетаминов. На приходе он по привычке закуривает длинную и тонкую, как спичка, сигарету. Мы видим, как изменяется его зрение под воздействием наркотика: дым от сигареты становится из серого янтарным, ядовито-зеленая сигарета приобретает палевый оттенок, напоминающий выгоревшие южные холмы. Скромная комната вдруг обнаруживает пухлую бархатистость, каменные обезьяны словно бы погружаются в дрожащий поток живого меда. В этом состоянии Койн спокойно поджидает любовницу или нескольких любовниц: суггестор позволяет ему быть сексуально расточительным. Иногда он комбинирует, вводя в коктейль ингредиенты откровенно экстатического плана. Тогда он отправляется туда, где танцуют, где можно в танце встретиться взглядом с молодой девушкой. Этот пестрый и головокружительный мир полигамии и психоделического промискуитета в конце концов обретает моногамический фокус. Под грохот музыки (впрочем, препарат изменяет содержание звуков) он знакомится с шестнадцатилетней девушкой, в которую влюбляется. Ее красота кажется сверхъестественной. После дикой ночи сплошного экстатического танца они прогуливаются по предрассветным улицам. В семь часов утра они случайно заходят в русскую православную церковь, где нет никого, только какая-то старуха моет полы и заспанный священник готовится служить заутреню. Молодые люди стоят словно замороженные, нервно вцепившись друг в друга, испуганные потоком обрушившейся на них любви. Чтобы разрядить обстановку, девочка спрашивает Койна о его конфессиональной принадлежности. «Я чту религию русских», — неожиданно для себя отвечает ей Койн. В следующий момент он так же неожиданно предлагает ей немедленно обвенчаться. Она молча кивает. И в ее расширенных зрачках мягко отражается золотой иконостас. Рослый индифферентный священник, словно во сне, творит над ними обряд венчания, незнакомые люди держат над их головами золотые венчальные короны. Их коронуют, и священник объявляет рабов Божьих Лесли Койна и Тэрри Тлеймом мужем и женой пред Богом и людьми.