Ветер. Ножницы. Бумага - Нелли Мартова

Значит, завтра Инга ее навестит. И вдруг сразу стало легче, дыхание успокоилось. Тетя Марта, конечно, не подарок. Проще диссертацию защитить, чем получить похвалу от тети Марты, а уж выпытать у нее что-то, о чем тетка не хочет говорить, труднее, чем у японского шпиона. Но если кто-то и может знать об альбоме, то это только тетя Марта! А значит, Инга что-нибудь да узнает, даже если придется тетю пытать утюгом. Она быстро закончила прибираться и решила не ехать домой, а лечь спать прямо здесь. Всю ночь она ворочалась с боку на бок, просыпалась, сбрасывала одеяло и натягивала его обратно. В редких, рваных промежутках сна она видела сосновый лес и слышала тихое мамино пение.

Любимый старый халатик превращался в мокрую тряпку. Софья разорвала его на части и подоткнула щель под окном мансарды. Снаружи рвался в закрытые окна ливень, пробивался холодными струйками, наполнял собой белые горошинки на красной ткани, и точно так же наполнялся слезами рукав халатика у Софьи в руках, потому что все носовые платки остались внизу, в спальне, и возвращаться за ними означало еще раз столкнуться с родителями.

Софья искала то, что ищет пьяница на дне бутылки, геймер – в погоне за инопланетным монстром, домохозяйка – в очередном эпизоде сериала. Она хотела отвлечься. Но любимые книги и диски не спасали, она все равно не могла сосредоточиться ни на чем, строчки плясали перед глазами, а музыка звучала глухим неразборчивым фоном. Дождь размывал привычную картинку огней за окном. В целом мире она ощущала себя пыльным чемоданом, лежащим под кроватью, – и место занимает, и выкинуть жалко.

Софья ходила на новую работу всего две недели, но казалось, что она уже целую вечность бродит по замкнутой цепи унылых будней. День за днем, все мучительные восемь, а то и девять часов, Софья пыталась отыскать точку опоры, но вместо этого все глубже и глубже падала в пропасть.

Каждое утро, поднимаясь по ступенькам офисного здания, она мысленно раскланивалась перед невидимыми зрителями. Изо дня в день здесь разыгрывался один и тот же концерт с небольшими вариациями, и она была невольной его участницей. После торжественной увертюры, утренней оперативки под руководством дирижера, Шалтая-Болтая, начиналось основное действие. Отплясывали танец с саблями главные инженеры проектов, трубили во все трубы, соревнуясь в громкости, начальники отделов, подсвистывали им на крошечных флейтах помощники и заместители, и все хотели одного – их проект, самый важный и самый срочный, должен быть напечатан и размножен первым. Софья металась между ними, как мышонок среди голодных кошек, и временами была уверена, что ее вот-вот четвертуют.

Она присматривалась к сотрудникам, но ни с одним из них ей не хотелось познакомиться поближе. Она искала в работе что-нибудь привлекательное, что дарило бы ей если не удовольствие, то хотя бы ощущение собственной нужности. Но ежедневные хлопоты были пустыми и бессмысленными, просто горы из бумаг, настоящие барханы и зыбучие пески огромной, бескрайней бумажной пустыни с непонятными чертежами и томами инструкций. Только становилась прочнее, покрывалась новыми шершавыми слоями скорлупа, что отделяла ее от мира.

Плясали по стенам причудливые тени абажура, кинопленка последних дней продолжала прокручиваться в голове нудно и однообразно, как мексиканский сериал.

Софья подходит к приемной, но останавливается, услышав голос Ванды.

– У нашей новой начальницы, кажется, не все в порядке с головой, – говорит Барракуда.

– И в чем это выражается? – интересуется секретарша.

Ванда что-то шепчет, но Софья не может разобрать.

– Ее, конечно, по блату взяли, но чтоб такое, – охает секретарша. – Надо будет рассказать шефу при случае.

– У нас в Болгарии таких больных держат в специальных санаториях.

Ванда очень гордилась своими болгарскими корнями, настаивала, чтобы ее фамилию произносили на болгарский манер, с ударением на первый слог, не «Цветко́ва», а «Цве́ткова». По коридорам несла себя царственно, если бы сослуживцы начали вдруг падать перед ней ниц, она бы и бровью не повела. Кто-то однажды в шутку назвал ее Клеопатрой. Впрочем, Софья уже знала, что за глаза про Ванду говорили: «Как вы жопой ни крутите, все равно не Нефертити». Находиться с ней рядом в комнате было так же приятно, как сидеть в уголке террариума с голодным питоном.

– Предлагаю уволить новую начальницу отдела выпуска, – встает на совещании высокий человек в дорогом костюме, чьего имени Софья не помнит.

– Я думаю, мы подождем до конца испытательного срока, прежде, чем делать выводы, – Шалтай-Болтай мягко улыбается, но она совсем не чувствует облегчения, не ей адресована эта улыбка.

Она была статуэткой, ее поставили на стол так же, как отец поселил в гостиной незваного фарфорового негритенка. «Вот, полюбуйтесь, Пал Палыч, ваш подарок у меня на столе, на почетном месте. Нет, я ей никак не пользуюсь, но зато всегда о вас помню», – читала Софья в этой улыбке. Тогда, на совещании, глядя, как Шалтай-Болтай вкрадчиво улыбается, она решила сыграть в игру. Как в детстве, когда она размазывала слезы кружевной манжетой школьной формы, а отец нависал сверху извергающимся вулканом и орал: «Да ты два плюс два сложить не можешь!» Спустя полгода она выиграла районную олимпиаду по математике, отец носил ее на руках и показывал гостям как ученого попугая. Он так и не понял, почему она скатилась обратно на тройки уже к концу учебного года. А Софья просто решила поиграть в «математика», из чистого любопытства. Наблюдала за отличником Женей Лазурчиком, ходила за ним по пятам и выспрашивала, как он решает задачки. Садилась рядом и заглядывала через плечо. Перенимала его манеру думать так же, как пародист перенимает мимику и манеру говорить.

На сей раз Софья принялась колдовать над планом оптимизации процесса выпуска. Каждый день придумывала повод зайти к начальнику ведущего отдела Юре Суханову – единственному, кто всегда соглашался уделить ей время и отвечал на любой вопрос. Специально приходила чуть раньше назначенного времени, смотрела, как он работает, не отдавая себе отчета, ни о чем не думая. Присматривалась к Олечке, особенно внимательно – к Валечке и за Вандой наблюдала исподтишка. Три дня она впитывала, как губка, жизнь отдела с первого и до последнего распечатанного документа, пока несколько идей не родилось само собой, вылившись на бумагу стройным списком пунктов.

Порыв ветра швырнул в окно такой поток воды, что из-под мокрой тряпки потекло. Софья всхлипнула, ткнула пальцем абажур, он закачался, и тени сложились в еще одну картинку.

– Лучше не позорьтесь. – Ванда рвет план Софьи пополам и выбрасывает в урну.

И скованы цементом руки, и слова застревают на кончике языка, и завораживают ярко-красные ногти, одним только взглядом пьет Ванда у нее кровь, да так, что бледнеют щеки, кружится голова, и подступает к горлу мучительная тошнота.

Колеблются мерно тени на стенах, выпадает из воспоминаний следующий день, прошедший в сонном оцепенении. За ним бессонная ночь в мучительной паутине размышлений, и утро, когда качается в голове маятник: пойти не пойти, предложить не предложить. И вот Софья мнется в приемной, сжимая потной ладонью папку с бумагами.