Пусть шарик летит - Айвен Саутолл

Несколько минут он мысленно оплакивал себя, потом побрел к лестнице и сел на нижнюю перекладину. Сидеть было неудобно, и почему-то ему захотелось перекувырнуться через голову. Конечно, ничего из этого не вышло, и он завалился на бок. Где-то вдали прозвучал свисток почтальона, одинокий тоскливый звук. Джон еще немного поплакал над собой, а потом улегся на спину и уставился в небо. До неба ужасно далеко. Как и до вершины эвкалипта. А в пустоте между ними парил орел. Там тоже было одиноко, хотя и по-другому.

«Привет, птицы! Привет, облака! Привет, мистер Солнце!» От этих слов он расплакался, а слезы он терпеть не мог, даже когда их никто не видел.

До него донесся далекий голос, один из воображаемых голосов. И звучал он довольно сердито.

«Ты знаешь, что я не сама залезла на эту башню. Это ты меня сюда посадил, все это твоя дурацкая игра. Не думаешь же ты, что я отсюда спрыгну. Я сломаю себе шею. Ты должен подняться и снести меня вниз».

Это была Мейми, все еще ожидавшая, что ее спасут, но Джона она больше не интересовала.

«Не могу я залезть так высоко, — сказал он. — Не могу подставить лестницу».

«Спорю, что Гарри Хитчман смог бы».

«Да провались он, этот Гарри Хитчман. У меня от него живот сводит».

«Спаси меня, Гарри! Джон Самнер не может снести меня вниз».

«Замолчи ты, Мейми ван Сенден. Нечестно втягивать в это Гарри».

«Не замолчу. Спаси меня, Га-а-р-р-р-и!»

«Гарри тебя не слышит. Он ушел и занят своими делами. Пожалуй, и тебе пора уходить, Мейми ван Сенден».

Она ушла. Ничего не осталось, только небо, эвкалипт и лестница.

«А ты-то, почему не уходишь?» — прорычал он, обращаясь к лестнице. Но лестница была настоящей, и ей незачем было уходить. «Займусь своей моделью. В ней 227 деталей. Соединю их все, и получится яхта, которую можно поставить на полку. Потом покрашу ее белой краской и отнесу в школу. Все ребята скажут: „Потрясно!” Но все равно они знают, что это двести двадцать семь деталей из коробки».

Он покатился вниз по склону, перекатываясь с боку на бок, туда, где у забора росла герань. «Ненавижу герань. Она воняет». Но он примирился с запахом, потому что не хотелось двигаться. Ничего ему не надо. Какой прок чего-нибудь хотеть? Ответ всегда один: «Не делай. Нельзя». Был только один Джон Клемент Самнер, тот, которого не слушаются руки и ноги, который марает страницы.

Он скосил глаза на основание лестницы, потом перевел взгляд вверх: от верхней перекладины до первой ветки было всего полтора метра. С таким же успехом их могло быть пятнадцать или пятьдесят. Лучше бы оставил он ее под домом и избавил себя от всех этих мучений. Ее же еще придется тащить обратно, чтобы никто не заметил, что он ее трогал.

Если бы он попросил Перси или Гарри, они бы, наверное, помогли. И даже не подумали бы, что он слабак, если бы стали втроем заталкивать ее на место. Но Гарри скажет: «Я сам». Подхватит лестницу и сам положит ее на место. И тогда они скажут: «А зачем ты ее вытащил?» Они же не будут знать, что прежде, чем попросить о помощи, он дотащил ее до самого дерева, а потом обратно до дома. «Не знаю, — скажет он, — просто так».

Но это была не игра. Это было вполне серьезно. И сделал он это ради чего-то замечательного, что не произошло. Как и все другое, что никогда не случается и никогда не произойдет. «Займусь своим проектом. Вырежу пластмассовыми ножницами несколько картинок из женского журнала».

Лестница насмехалась над ним, ему хотелось наброситься на нее, ударить как следует или толкнуть сбоку, чтобы она с треском повалилась. Это желание охватывало его несколько раз, было почти как команда, по тело не шевелилось. Оно хотело одного — лежать на земле. «Хоть бы ты сгинула, старая дурацкая лестница!»

Но лестница, как крутой парень из фильма, стояла, прислонившись к стволу, и сплевывала табачную слюну. «Здесь стою и стоять буду. Соображаешь?» — «Убирайся! Ты только лестница». — «Никуда я не уйду. Хочу и стою. Нечего мной командовать».

Джон отодвинулся на метр или два от зарослей герани. Запах листьев, раздавленных его телом, был слишком силен. «Лучше бы я с мамой поехал».

Он сел, обхватив руками колени, и, чувствуя себя несчастным, стал раскачиваться: взад-вперед, взад-вперед. На мгновение возникло воспоминание из далекого прошлого. Странное и тревожное воспоминание. Трехлетний малыш сидит в своей кроватке, обхватив колени, и раскачивается. И не было разрыва во времени, он снова — тот самый малыш. Потом все пропало. «Нет!» — закричал он.

Его бросило в жар. В тело вонзились невидимые шипы. Было нестерпимо стыдно. Лицо исказилось, руки задергались. Повинуясь импульсу, он вскочил на ноги и набросился на лестницу. В ярости ухватился за ее основание и вырвал его из земли. Верхняя перекладина рванула вверх по стволу, словно ею кто-то выстрелил, и ударилась о ветку. Послышался громкий щелчок, как от удара хлыста, и отзвук его прокатился до самого низа. Лестница содрогнулась, но устояла. Она стояла и не падала.

Что-то случилось. Джона охватила буря чувств. Разыгрывалось сражение, и он в самой его гуще размахивал плоским мечом, сбивая головы с закованных в броню рыцарей. Вопли, крики, запах крови. Пощады не будет.

И все пропало. Чуть погодя Джон снова увидел лестницу и сук, в который она упиралась. Вот она, дорога в небо, и эта дорога открыта.

Как все это понять? Не его же это рук дело. В этом он совершенно уверен. Случилось чудо. Сам он это сделать не мог. Поднять эту громадную жуткую лестницу?

В изумлении он отодвинулся в сторону, повернулся и сел подальше, скрестив ноги, не веря своим глазам, не веря ничему.

Подумать только, лестница не сломалась у него на глазах, не рассыпалась перекладина за перекладиной, не растаяла, как воск, не исчезла, как дым. Это бы его не удивило. Просто эта лестница не была им придумана, он ее не сочинил. И само чудо не было доблестным подвигом из великолепного сновидения.

Как он был уверен, что ничего подобного никогда не случится. Но вот лестница стоит, словно всю жизнь так и стояла, и ждет, чтобы ею воспользовались. Сердце Джона бешено билось в груди, в голове грохотало, а жилка на шее пульсировала с такой силой, что прерывалось дыхание. Его стал охватывать страх, а внутри у него что-то начало падать.

Он снова посмотрел на длинные, изящно изогнутые ветви, тянущиеся, как стройные руки, вверх к веткам-ладоням. Посмотрел на листья на самой вершине, вслепую, словно пальцы, нащупывающие небо. Кружилась голова, к горлу подступал тошнотворный комок тревоги. Перед ним был утес, а он — на костылях — стоял у его подножия.

Почти не сознавая, что делает, Джон заковылял прочь, нервными рывками удаляясь все дальше и дальше.

В голове настойчиво звучали голоса — его звали все те вещи, которыми он должен был заниматься. Модель из двухсот двадцати семи пластмассовых деталей, его работа о сырах и картинки, которые он должен был вырезать, библиотечная книга, прочитанная только наполовину, а ее нужно дочитать до конца. Тысячи дел. Тысячи вещей, которые он должен был делать. Вспомнить он мог только три, но совсем неотложные, ими надо заняться немедленно, и по важности ничто не могло с ними сравниться.