Фарисеевна - Максим Юрьевич Шелехов

улице неприятно. Тут же была застегнута последняя пуговица пальто и спрятан подбородок в воротник – будто впереди еще долгий путь предстоял. Хотя, вот он, дом, казалось бы – пятнадцать шагов по диагонали по вымощенной из камня дорожке до двери. Но Зоя Игоревна неожиданно и почему-то избрала иной путь и иной ориентир. Свернув в палисадник, она пошла напрямик к окну, мимо клумб, утопая в грязи. Окно, к которому она приблизилась, было окно гостиной, или залы, как обыкновенно называют у нас центральную и наибольшую в жилище комнату, – где вот уже два с лишним года имел постоянное место жительства теперь уже окончательно сдавший здоровьем Федор Иванович. И если в прошлом еще году он был способен нагулять реприманд: орехи собрать – доковыляв кое-как до забора, обменять у цыган на бутылку, то теперь он сам себя, извините, с трудом умел обслуживать. Теперь он уже «трезвенником законченным» сделался, как он сам отзывается о себе, и лучше, кажется, нельзя сказать в его случае…

Свет горит в гостиной, шторы растворены настежь, на улице тьма кромешная – Зоя Игоревна из собственного опыта могла догадываться, что при таких обстоятельствах, окошко изнутри должно отражать, что ее, находящуюся снаружи (в холоде, в сырости), тем, кто сейчас в гостиной (в тепле!), тем ее не может быть видно, для тех окно сейчас зеркало. Она же, со своей стороны, располагала обзором достаточным, чтобы оценить все преимущества положения Федора Ивановича и положения его гостьи перед положением своим. «Идиотское положение!» – Зоя Игоревна, неприятно поморщившись, струсила кусок грязи, налипшей на ее каблук. Вновь обратившись к окну, она вновь, сердясь, свидетельствовала, как муж ее преспокойно нежится себе в постельке (посмотри какой сияющий, когда бы это еще его можно было увидеть таким?); подчеркнула, что и Варя в приподнятом настроении, сидит, смотри, разодетая, пусть безвкусно, но по богатому. – Зоя Игоревна в хороших вещах толк знает, и хоть дама она, можно сказать, поселковая, но, все же, не из «ситцевых», не из клуш-баклуш каких-нибудь. И машина тоже, что за двором сейчас у нее, способна Зоя Игоревна догадываться, что такая машина не за медные гроши должно быть куплена. Видно, на хорошем счету стоит у бога у своего, европейского, этот, как его – суженый.

«Мама, он мне судьбой ниспослан, сжалившейся надо мной!.. (Глупая, не судьбой, а дьяволом-искусителем!) Мамочка, миленькая (надо же, какая добренькая стала, гляди, переменилась!) мамочка, ты же не знаешь (и слава Богу! желательно и не узнать), ведь он (гугенот этот), он не всегда был таким (интересно-интересно, каким это?) – верующим, положительным, обеспеченным (и ведь как же это у них все одно к одному непременно слаживается!). Он, мамочка, еще семь лет назад пропадал (и ничего с тех пор не изменилось). Он потерянным был, наркотики употреблял. И также, как и я… также, как и я… Одним вечером он решился. Стал на рельсы, а вдалеке уже товарный поезд виднелся. Гудел. Он закрыл глаза, склонил голову обреченно…»

Ох-ох, хватит, потчевана уже Зоя Игоревна! Довольно с нее; сейчас только войди, снова этот роман выслушивать. О близком дыхании поезда, о чей-то крепкой руке, о добром самаритянине со светлым взглядом и с теплой улыбкой, который оказался пастырем протестантской церкви и крупным предпринимателем по совместительству, – и ведь как же это у них непременно слаживается! А дальше: бог в душе, ихний, карьера на фабрике… – все одно к одному.

«Мама, они те же христиане!» – Греховодница! Предательница! Врунья! Нет других слов для безобразной дочери своей у несчастной Зои Игоревны, у несчастнейшей матери на земле… – С нервным тиком в глазу она наблюдала сквозь стекло оконное первейший в своей жизни раздражитель. Честное слово, как будто не ее родной ребенок перед ней, как будто ей ее в роддоме подсунули.

«Вот зачем она придумала ходить сюда? Развращать? Кого, отца? Заодно, разве. И все же у нее другая цель, высшая цель, поколебать веру истинную. Мою веру, веру младшенького. Ух, супостат! – вознегодовала Зоя Игоревна, и так и зажглось, так и затрепетало все у нее внутри, и она повернула к двери, с видом самым решительным. – Благо, я сынку строго-настрого запретила и носа из комнаты, моей комнаты, не показывать, когда придет сестра. – Успокаивала себя она, двигаясь вдоль стены по направлению входа. – Моя комната неприступна для нечисти. В ней образков тьма – по всем углам, сами стены духом молитвенным пропитаны. А я, а я… Бог свидетель, веры во мне не то, что на одну меня, на весь поселок хватит, чтобы козням дьявольским препятствовать! Так чего же я стою здесь, робею! С таким гандикапом, да с упованием на Всевышнего – мне самой в наступление должно идти! Тех, кто пришли к нам «в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные», – разоблачить, вразумить, обратить!..

– Добрый вечер! – говорила Зоя Игоревна, пребывая уже внутри. – Добрый вечер! – повторяла она и в интонации ее голоса, кроме обыкновенного приветствия, прослеживалось также пожелание «всего самого наилучшего!» – Здравствуй, здравствуй, доченька! Ну что, рассказывай, как твое житье бытье?.. Тоже и твой Генрих Наваррский, что, как он, здоров ли?..

****

Разговор, как и ожидалось, не получился. Дочь довольно скоро уехала. Беспардонный Федор Иванович, демонстративно отвернувшись к стене и уткнувшись носом в матрац, якобы предался сну. Наконец настало время измученной Зое Игоревне немножко дух перевести и утешиться, конечно, посредством беседы с младшеньким.

Такое у них в обычае, собираться у мамы в комнатке, по вечерам, перед сном, тоже и для совместного прочтения молитв «на сон грядущим». Но перед тем и для начала следует тщательный обзор и разбор прожитого дня. Пересказываются происшествия, ставшиеся неприятности, возникшие обиды. Настает черед сожалений и сочувствия. Сочувствуют друг дружке, с сердцем и неподдельной искренностью. Сожалеют о человеческом эгоизме, человеческих низменности, порочности, о том, что род людской, как никогда, от Бога удалился, что мир сетями дьяволовыми все сплошь окутан и скоро, как есть, провалится в тартарары, в пасть геенне огненной, что, в конце концов, когда вторично явится Спаситель почти не останется, кого в рай Ему провести; во всяком случае, в их поселке, сходятся во мнении члены семьи Савко, нет третьего такого, кто милость Божию заслуживает. После чего также происходят слова сочувствия для всех тех, кого ждут вечные страдания в будущем; поминаются, в первую очередь, родные, близкие: пропащий отец, отступница Варя, бабушка безбожница. Следуют глубокие вздохи и продолжительные выдохи… И только за всем тем:

Во и́мя Отца́, и Сы́на, и Свята́го Ду́ха.