Запретный край. Перевод Ольги Гришиной - Ян Слауэрхоф

Ронкилью заметил прислоненную к оливе лестницу, словно днем с нее собирали плоды. Нынче ночью будет сорван самый верхний плод, подумал он, взбираясь по лестнице, радуясь, что его тяжелое тело так легко с этим справляется. Он достиг ветви напротив балкона. Там стояла Пилар; он не смел шевельнуться, чтобы не быть замеченным, и выжидал, оседлав ветку и поставив ногу на верхнюю ступень лестницы. Пилар продолжала стоять на балконе, всматриваясь в вечернее небо. Он вжимался в темный древесный ствол, члены его заныли и затекли из-за вынужденного сидячего положения, и чем дольше стояла Пилар на балконе, тем недоступней казалась она ему. Он почти отказался от плана похищения. Казалось бы, нет ничего проще: Пилар, наполовину сопротивляющаяся, наполовину беззащитная от изумления – в его объятиях; усадить ее в носилки, доставить на борт lorcha[28] его друга Рамиреса, сняться с якоря и во время этой водной прогулки через залив мольбами склонить к себе сердце желанной или же взять ее силою. Или лучше: проникнуть в комнату, приблизиться к ее ложу и просто, словно все уже давно было решено, заключить ее в объятия и не давать опомниться, пока не свершится непоправимое. Но как ему пройти неслышно и естественно? Члены его немели всё больше, кровь в жилах струилась медленнее, и в тяжелом влажном одеянии он чувствовал себя скорее жалким бандитом, нежели торжествующим любовником.

Внезапно она взглянула в его сторону, он втянул голову, но Пилар, в последний раз бросив взгляд на вечернее небо, ушла в комнату. Момент настал. Он с трудом перелез с ветки, на которой сидел, на балкон; кончик ветви уже сгибался, но он успел ухватиться за прутья балюстрады и с трудом и не без шума подняться. Когда он взобрался на балкон, в комнате было темно, он различал только букет белых цветов на столе. Протиснувшись в комнату, он тут же растянулся на ковре в луже воды и осколках вазы, послужившей причиной его падения.

Он торопливо поднялся, но услышал поворот ключа в дверном замке и короткий смешок. Он выскочил назад, на балкон, но крупная ветвь была сломана. Выхода не было! В отчаянии и внезапно ощутив смертельную усталость, он бросился на постель, но тут же снова выпрямился: лежать там в одиночестве было такой обидой, что кровь бросилась ему в голову. Во всем чувствовал он присутствие Пилар: в развешанных повсюду одеждах, в зеркале, в которое она столь часто смотрелась, в стоявших на столе цветах.

Он ударил кулаком по столу. На ковер упали осколки еще одной вазы; беспорядок в комнате обвинял его; он связал друг с другом шелковые одеяла, платья, простыни, не прикинув расстояния, выбрался из окна и повис, ухватившись за два рукава, в добрых восьми локтях на землей. Выпустив рукава, он со шлепком приземлился и, кряхтя от боли в разбитой лодыжке, умудрился доковылять до своей лошади. Он взобрался в седло, предполагая, что Пилар наверняка уже далеко, не исключено, что ищет прибежища в доминиканском монастыре. Но там она не будет в такой безопасности, не укрыта от глаз так надежно, как ей кажется. Он знал о ненависти Прокуратора к доминиканцам, – ведь утром он был свидетелем ярости Кампуша по отношению к дерзкому Бельхиору. Они изничтожат это осиное гнездо, выкурят, если понадобится. Он рысцой повернул назад, к цитадели, его пришлось внести вверх по лестнице, он жаждал вина и хлеба и остаться в одиночестве, и сам перевязал себе лодыжку. Боль усиливалась. Он продолжал размышлять, всё больше и больше склоняясь к мысли, что Пилар сбежала в монастырь. Он пил и пил вино. Изгнать бы доминиканцев, тогда и монастырь можно перевернуть вверх дном. Тао Хсао, вице-король Кантона, всё еще угрожал голодом – старое проверенное средство – если не будут снесены семинарии и монастыри, в которых ему чудились замаскированные укрепления. Отчего бы не сделать это прямо сейчас? Он представил, как будут сокрушены внешние стены, затем головное здание, как, окруженная монахинями, выйдет из него Пилар. Он представил, как схватит ее; и схватил, но это оказался винный кувшин; он откинулся назад, и вино потекло на пол по его сапогам.

Кампуш осторожно прокрался вверх по лестнице и замер у двери, прислушиваясь; ни звука. Он постоял немного, раздумывая, входить или нет, – но, войдя, он окажется сообщником. Сквозь замочную скважину в слабом лунном свете он не увидел ничего, кроме опрокинутой вазы. Вновь спустившись вниз, он обвел взглядом сумеречный сад и заметил обломанную ветку. Стало быть, Ронкилью всё же побывал внутри, на этот счет можно было быть спокойным: их союз был скреплен, они вместе смогут подчинить себе купцов. Кто основал этот город: купец, священник? Нет! Солдат. Кампуш вновь припомнил свою излюбленную историю, победное шествие Александра. Но купцы в те времена были воинственными, а иезуитов еще не изобрели. Стало быть, с корнем вырвать и тех и других, любой ценой и любым способом, как учили они сами, каждый на свой лад. И тогда, избавившись от всех них, установить террор по всему китайскому побережью, отправить десять тысяч солдат походом на Пекин. Он словно слышал слова Фарриа на его смертном ложе: «Никакого духовенства, никаких купцов не допускать, иначе Макао будет вскоре сожжен, как Лиан По, или постепенно пожран раздорами. Земледельцы и солдаты, более никто. Монополия в торговле – для короля. Португалия чересчур далеко, они там не слишком торопятся с подкреплением. И тогда можно будет основать собственное королевство».

Эти слова, так же как и похождения старого пионера, растворились во всем существе Кампуша; порой он чувствовал, что Фарриа продолжает жить в нем, но по большей части, угнетаемый медленным обычным положением дел, он издевался над тем, что сам называл героическими бреднями.

Он дурно спал, пробудился рано и стал ожидать появления Ронкилью, ликующего и бахвалящегося, или Пилар, бледной и заплаканной, но никто не вышел. В шесть часов он вновь прокрался наверх, приник к замочной скважине и вновь не увидел ничего, кроме опрокинутой мебели. Однако она защищалась, его дочь! Не стоит думать, что женщина из его рода покорится, словно кроткая овечка, обреченная на заклание. Однако его нетерпение сделалось невыносимым. Он открыл дверь собственным ключом: его взору открылось еще большее разрушение и пустое ложе. Подоконник пересекала пестрая полоса: он подошел ближе, осторожно втянул в комнату связанные покрывала и платья и разъединил их. Но следов тяжелого груза было не удалить: все было измято и порвано. В ярости он зашвырнул вещи в гардероб и отправил посыльного в крепость. Он похитил ее, ладно, но отчего же таким дурацким способом? Ступени скрипнули, входная дверь стукнула, но мог же Ронкилью рассчитывать на то, что все слуги отосланы, или ему ударили в голову рыцарские романы?

Посыльный вернулся не солоно хлебавши: капитан никого не принимал. Стало быть, он увез ее в крепость? Это уж слишком откровенно! Всякому станет понятно, как свершилась эта свадьба; такого их честь не потерпит! Кампуш поспешил в крепость. Было еще рано, улицы были пустынны. До того, как город проснется, он сможет увезти Пилар домой, – будто бы они возвращались с заутрени.

Ронкилью, возлежа на кушетке с толстой повязкой на ноге, встретил его злобным смехом.