Попугаи с площади Ареццо - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Девочки одна за другой отвечали в подробностях о предстоящих занятиях.

Франсуа-Максим де Кувиньи их едва слушал, ровно настолько, чтобы вовремя их подзадорить и подхлестнуть их болтовню. Он упоенно чувствовал себя и зрителем, и участником милой семейной сцены. В зеркале заднего вида он наблюдал своих красавиц-дочерей, белокожих, с идеальными зубками, прелестно постриженных; одежда их сдержанно намекала на достаток семьи. Они говорили на правильном беглом французском языке, с подобающим выбором выражений; даже стиль их речи, выверенный и точный, свидетельствовал о хорошем воспитании. А главное, они унаследовали блестящие физические данные родителей: несмотря на разницу в возрасте — а им было двенадцать, четырнадцать и шестнадцать, — они были очень похожи: один и тот же овал лица, карие глаза, тонкий нос, длинная шея, узкий торс. Было очевидно, что они изготовлены по одному лекалу, говорившему о принадлежности к прочной семье. По мнению Франсуа-Максима де Кувиньи, не было более неприятной вещи, чем несхожесть братьев и сестер. В этом случае он подозревал либо слабость генофонда родителей, либо зачатие детей от разных отцов. Глядя на детей Кувиньи, можно было с уверенностью заключить, что их родители не пренебрегали супружеским долгом: то была настоящая реклама супружеской верности. Только Гийом сильно отличался от сестер, но это и лучше, ведь он мальчик.

На красном сигнале светофора такой же черный «кроссовер» — автомобиль, типичный для представителей крупной буржуазии Икселя, этого района Брюсселя, — затормозил слева.

— Ой, смотрите, это же Морен-Дюпоны! — воскликнула Гвендолин.

Дети Кувиньи стали окликать детей Морен-Дюпонов, еще один выводок схожих между собой отпрысков, но состоящий из троих мальчиков и одной девочки, ситуация в точности противоположная.

Франсуа-Максим де Кувиньи жестом поздоровался с Паскалиной Морен-Дюпон, сидевшей за рулем. Та приветливо кивнула ему в ответ.

Франсуа-Максим ощутил легкую дрожь: он нравился ей и это знал. Его глаза заблестели, он намеренно подавал ей знаки того, что и она ему нравится тоже.

Они неотрывно смотрели друг на друга несколько слишком долгих, слишком насыщенных мгновений, и их глаза затуманились.

— Папа, зеленый! — крикнул Гийом так пронзительно, будто это был вопрос жизни и смерти.

На губах Франсуа-Максима сложилась улыбка сожаления, его гримаска означала: «Как жаль, что между нами это невозможно!»

Паскалина согласилась, печально опустив плечи.

Обе машины тронулись.

Франсуа-Максим и Паскалина не обменялись ни словом, и дети не заметили их сообщничества, но эти двое пережили восхитительные мгновения, когда мужчина и женщина понимают, что нравятся друг другу, но отказываются от любовного приключения и сохранят супружескую верность.

Автомобили разъехались; дети Морен-Дюпонов учились во французском лицее Брюсселя, а де Кувиньи — в школе Кроли.

Франсуа-Максим подумал о жене: она была хороша этим утром, когда стояла на пороге дома в потоке солнечного света. Хороша и печальна… Не впервые за последние месяцы он замечал у Северины — если она не знала, что на нее смотрят, — эту меланхолическую болезненность, отзвук неведомой печали. Может, это возраст? Ведь ей скоро сорок… А не раскошелиться ли ему на подарок? Он мог бы купить ей кожаную сумку цвета шампанского, которая ей так понравилась в прошлую субботу. Он тогда хотел ей ее подарить, но она запротестовала, сочтя смешным удовлетворять ее малейший каприз. Он не настаивал, тем более что вещица была не из дешевых. Ни она, богатая наследница, ни он, успешный банкир, не испытывали финансовых затруднений, однако они оценивали стоимость с точки зрения морали: была ли она чрезмерной или нет.

На следующем, красном сигнале светофора, когда Гвендолин рассказывала младшим сестрам про занятия в театральной студии, двое тридцатилетних парней шли по пешеходному переходу, держась за руки.

«Как они уродливы! И как смеют эти чудовища выходить на улицу?»

Франсуа-Максим разглядывал нечистую кожу их лиц, расхлябанную походку, широкие бедра, короткие ноги, вздувшиеся от пива животы под черными футболками, серьги в ушах и цветные рисунки на руках.

«Уж эти татуировки! И кольца в носу и в ушах! Скоты! Меченые, как поголовье коровьего стада. Убожество!»

А он, сухопарый, привычный к точным и экономным движениям, облаченный в строгий, шитый по мерке костюм, он принадлежит к совсем иному миру — миру финансовых магнатов, невозмутимых хищников, что остаются вежливыми, даже терзая жертву.

«И что за потребность заявить о себе! Или нам непременно нужно знать, что эти двое вместе спят? Немилосердно заставлять прохожих воображать, как два бегемота занимаются любовью!»

Он передернул бровями и неодобрительно вздохнул.

Поймав на себе вопросительный взгляд Гийома, он понял, что снова не успел тронуться в миг, когда зажегся зеленый — а именно это, по мнению мальчика, было критерием хорошего вождения, — и нажал на газ.

Машина неторопливо подъехала к школе.

Франсуа-Максим вышел, перецеловал детей, пожелал им удачного дня, проводил взглядом до школьных дверей и снова испытал довольное чувство отцовства. Вернулся за руль и покатил к Камбрскому лесу.

На улице Вер-Шассёр, на лесной опушке, он припарковался, схватил спортивную сумку и стремительно пересек мощеный двор конноспортивного центра «Королевское седло». Ржание, фырканье, шуршание, звяканье — вся эта нетерпеливая какофония приводила его в восторг. Ярких ароматов он терпеть не мог, но тут алчно вдыхал плотный запах навоза — предвестник особых удовольствий.

Он кивнул понурому работнику и вошел в помещение, служившее раздевалкой и чуланом; он разделся, сменил носки, натянул жокейские панталоны и шитые на заказ сапоги.

Пока Франсуа-Максим искал свободные плечики для одежды, в комнату ввалился наездник Эдмон Платтер:

— Привет, Франсуа-Максим!

— Здравствуй, Эдмон.

— И откуда у тебя замашки старого холостяка?

Франсуа-Максима передернуло: панибратство он ненавидел, а насмешек над собой и вовсе не переносил.

Эдмон не унимался:

— Что у тебя за бзик переодеваться? Ты что, не можешь прийти сюда в костюме для верховой езды, как остальные?

— Прежде всего, я не домой возвращаюсь, а еду к себе в банк и работаю до восьми вечера.

Он отчеканил «к себе», зная, что Эдмон нередко испытывает денежные затруднения. И добавил:

— Скажи, Эдмон: когда ты идешь в бассейн, ты выходишь из дому в плавках?

Уязвленный, Эдмон ругнулся и вышел.

Франсуа-Максим аккуратно повесил костюм, сложил носки, поставил ботинки, возмущенно думая о том, что раздевалка располагает некоторых людей к фамильярности.

На выходе он заметил, что выронил письмо, которое полчаса тому назад вынул из почтового ящика. Он сунул его в карман, решив прочесть после прогулки верхом. Он направился к стойлам, раскланялся с хозяином конюшен, подошел к Белле, своей гнедой кобыле, которая была уже почищена, оседлана и взнуздана. Он потрепал загривок ее точеной головки, гордо сидевшей на крепких плечах. Белла под хозяйской лаской сощурила глаза.