Остров - Сигридур Хагалин Бьёрнсдоттир

—Конечно, нет,— соглашается Инга.— Недостаточно только быть милым.— Она снова смотрит на экран.— Не нравится мне все это. Еще и месяца не прошло, а уже заговорили о нехватке товаров.

—Мы скоро избавим тебя от своего присутствия,— говорит Мария.— Мы не можем вечно сидеть у тебя на шее, особенно сейчас.

—Да не беспокойся ты из-за этого. Вы можете оставаться здесь, сколько хотите. В нынешней ситуации даже лучше жить вместе.

—Я тебе ужасно благодарна, что ты нас приютила, но это не может продолжаться долго. Нам нужно обустраивать свою собственную жизнь. Моя старая квартира пустует, мы можем въехать сразу после выходных. И даже аренда сильно не подорожала.

—Поступай как знаешь, но мне действительно не помешает, если вы останетесь.

Мария понимает, что слова подруги логичны и разумны, но ей жизненно необходимо иногда оставаться одной, аИнга слишком шумная и очень часто сидит дома, чтобы они могли долго жить вместе. Марию практически не беспокоят проблемы со связью, они отошли в тень ее собственного разрыва. Техническая болтовня о терабайтах и подводных кабелях ее совсем не трогает, хотя она вроде как должна сходить с ума от переживаний за оставленных на родине близких; просто невозможно охватить все одновременно.

—Ты не против, если я поиграю?— спрашивает она.— Завтра репетиция, а я совсем не готова.

—Без проблем,— отвечает Инга.

Мария приносит скрипку, настраивает ее, делает глубокий вдох, и вот уже льется светлая музыка. Вторая скрипка в струнном дуэте Стива Райха сама по себе звучит несколько многотонно и однообразно, но она как звонкое пение птиц или ручей в лесу, словно солнечный свет, пробивающийся сквозь молодую весеннюю листву. И сердце наполняется надеждой, «месяц харпа поет арфой в серой листве»[5].

Моей жизнью больше не управляют часы, я свободен от их постоянного тиканья. Опускаются сумерки, значит, день клонится к вечеру. И вот я уже сижу в своем закутке и быстро записываю сцены из прошлой жизни в другом мире, укутавшись в шерстяное одеяло и согревая руки дыханием. Они бы не были высокого мнения о новом поселенце — хозяева, которые когда-то жили здесь, мои предки. Они не сидели и не царапали в тетрадках при дневном свете, здесь вязали, валяли шерсть, штопали и пряли кровоточащими пальцами, пока что-то могли различить. Иногда я закрываю глаза и вижу, что здесь наверху снова их жилая комната, что в ней сидят хозяин и хозяйка, работники, дети, иждивенцы, каждый на своей кровати. Я пытаюсь представить себя на их месте, размышляю о том, что они ели, разговаривали ли друг с другом или только ругались, а в перерывах монотонно бормотали слово Божие. Вечерами я ищу помощи у их видавших виды душ, которым невероятным усилием воли удавалось выживать на этих камнях, на самой суровой земле, где смогли обосноваться европейцы и сохранить свою культуру через холодные и жестокие века.

Но они были друг у друга. Не сидели здесь наедине с собой, не боролись за свое психическое здоровье, разговаривая с собакой, овцами или подвешенными под потолком тресковыми головами. И они хорошо знали то, чем занимались, учились работать друг у друга, им не приходилось вновь и вновь изобретать старые приемы и навыки, когда ягнились овцы, когда нужно было сушить рыбу или разделывать тушу тюленя. Иногда я бы многое отдал даже за мимолетное общение с каким-нибудь исправным хозяином, чтобы задать ему простые вопросы и не учиться всему на собственном опыте.

Меня, однако, ничто не смогло бы подготовить к холоду и сырости, удушающей вони. Но овцы стали моими спасителями. Тепло от них поднимается ко мне наверх, поддерживает во мне жизнь в самые холодные месяцы. Блеяние для меня как белый шум, я его теперь почти не слышу, не более, чем нос улавливает идущий от овец запах. Сначала мне жгло глаза, и они слезились от этой вони, но со временем мы соединились, овечий запах и я, стали одним целым.

Завешиваю окно овечьей шкурой, прибиваю ее гвоздями так, чтобы наружу не проникал даже слабый свет, и молча благодарю за солнечную батарею, которая всего лишь за четверть часа отделяет мою жизнь от жизни прежних хозяев Голодного дома.

Жизнь продолжается. Словно ничего и не произошло. Мы по-прежнему просыпаемся по утрам, разливаем по чашкам чай, потому что кофе закончился, чистим зубы и отправляем детей в школу, плетемся на работу и ищем новые решения старых проблем. Шестеренки трудовой жизни должны вращаться, люди это понимают, но сейчас они вращаются по замкнутому кругу, в то время как раньше были звеньями в сложном механизме мировой экономической системы. Вся наша деятельность рассчитана теперь исключительно на нас самих, мы производим для внутреннего рынка, оказываем услуги своим согражданам. Мы начали думать по-новому, изготовляем детали из местного сырья, восстанавливаем старые запчасти, решаем проблемы, все уладится. Мы богатый народ, у нас много природных ресурсов, есть энергия, изобретательность, мы находим возможности поддерживать этот маленький, но сильный механизм в рабочем состоянии.

А затем детали начинают постепенно выходить из строя, у шестеренок ломаются зубцы, и поскольку их не заменяют, узлы отказывают, конвейеры деформируются и останавливаются. Учителя учат, врачи лечат, а тем временем в пустых магазинах увольняют персонал, на Фондовой бирже глядят в пустоту темные экраны, погасла реклама, стихли и опустели кафе. Мы наблюдаем, как день ото дня растут цены на товары первой необходимости, и хотя никому не нужно возить купюры в магазин на тачке, мы с трудом верим цифрам на кассовом терминале за литр молока, батон, пакет картошки. Мы набираем ПИН-код дрожащим пальцем, а потом обсуждаем проблему с менеджером по расчету заработной платы, тот пожимает плечами и повышает зарплату, суммы ведь не имеют никакого значения, крона в свободном падении.

Инженеры и изобретатели — герои нашего времени, они выдвигают теории развития современного общества без ископаемого топлива, без пластика, без резины. Мы слушаем с восторгом и ждем практического воплощения, электрических двигателей для рыболовных судов, упаковки из переработанного пластика, туалетной бумаги из водорослей, моющих средств из коровьей мочи, но развитие идет медленно, первичное производство сложное и дорогое. Они соревнуются в беге со временем, шестеренки вращаются все медленнее, ВВП падает, превращается в маленькую точку на горизонте, фокус сужается.

Жизнь продолжается, словно ничего и не произошло, но стандарты меняются, потребности стали не такими, как раньше. Когда нет работы или зарплата — это всего лишь относительная величина на счете в банке, которая завтра потеряет смысл, мы находим новые решения, новые способы выжить. Власти распределяют продукты, детей кормят скиром[6] и кашей в школах, пожилых людей в домах престарелых тоже, счастливчики получают зарплату рыбой и картошкой. А мы, остальные, увозим в деревню плоские экраны, компьютеры и картины Кьярваля и возвращаемся домой с сыром, маслом и говядиной, статусные символы громоздятся теперь в деревенских домах.