За лесными шеломами - Юрий Григорьевич Качаев

Посадник Мирошка Нездилич, державший сторону великого князя, сам ведал всеми заботами и в советах Юрия не нуждался. А безделье, как известно, развращает даже стойкого человека. И стал юный князенька изрядно попивать. Дружина в том помогала ему усердно — люди все были молодые и весёлые.

Вот и сегодня — приехал посадник на княжой двор, а тут уж с утра пир горой. Гридь[16] будто с цепи сорвалась: скачут, поют, в дудки дудят, и у всех нацеплены скоморошьи хари. Срам, да и только, впору хоть архиепископу пожаловаться. Да ведь, ежели поразмыслить, владыка-то Илья только рад будет: он за старую новгородскую вольницу стоит, ему крепкий да тверёзый князь что волдырь на ягодице.

Посадник вздохнул и пошёл в горницы. Юрий сидел в трапезной, за широким столом, совсем один. На звук шагов он не обернулся.

— Пируешь, княже, — сердито заговорил посадник. — Всё гулеванишь, а о деле-то когда думать начнёшь?

Юрий повернул к нему красивое лицо и весело подмигнул:

— Гулеваню, боярин! А что, прикажешь на Владимир идти, власти домогаться? Так я до русской крови не охотник, другие найдутся, а я лучше голову где-нибудь в Степи сложу.

Мирошка Нездилич сел на лавку рядом с Юрием, повертел в толстых пальцах наполненный мёдом кубок, но пить не стал.

— Послушай меня, князь, — сказал он. — Я получил из верных рук вот какие вести. Дядя твой, Михаил Юрьич, с месяц назад прибыл на Москву вместе с Ярополком. Сказывали мне, будто они на кресте клялись жить в дружбе и быть заодно.

— Пустая затея, — вставил Юрий.

— Пустая, — согласился посадник. — Из пустого и вышла дыра: Ярополк-то тайком от дяди в Ростов бежал да и стал там народ мутить. Дескать, ежели нас с братом Мстиславом князьями поставите, быть Ростову и Суздалю старшими городами, а Владимир-де мы так зануздаем, что они и вякнуть не посмеют. Владимирцы про это, конечно, узнали и, не будь дураки, открыли ворота Михаилу.

Юрий кивнул и потянулся к чарке.

— Погоди пить, — остановил его посадник. — Речь и о тебе пойдёт... Стало быть, дела таковы: на носу война, и племянникам в ней не выдюжить, хоть за ними и стоит рязанский Глеб. Михаил воевода умелый и храбрый, не чета Ярополку. Да не в этом главная сила Мономашичей.

— А в чём же? — спросил Юрий, явно оживляясь.

— А в том, что мизинный люд их сторону держит. Владимир — город ремесленный, боярство там воли большой не имеет. Ну, а коли верх возьмут Ростиславичи, то быть Владимиру стрижену с обоих боков: и князю дай, и бояре своего не упустят. Потому и позвали владимирцы Михаила. Смекаешь, князь?

— Да я тут при чём?

— А ты дослушай, — спокойно продолжал Мирошка Нездилич. — Нынче вечером у боярина Якуна твои недруги совет собирают. Я догадываюсь, на чём они порешат: указать тебе путь из Новгорода и позвать сюда Ростиславичей. Князь Мстислав-то Якуну зятем приходится, аль запамятовал? Вот теперь и поразмысли — то ли тебе тут вино попивать, пока не выгонят, то ли дружиною помочь Михаилу. Михаил-то вторую седмицу со своими владимирцами в осаде сидит.

Юрий присвистнул.

— Свисти вот, — обиделся посадник. — Просвищешь княжение, а что есть-пить станешь? Али правнуку Мономаха в чужую землю наёмником идти?

Юрий взглянул на Мирошку Нездилича и сказал:

— Спаси бог тебя, боярин, за доброту твою ко мне. Я подумаю, как лучше поступить. Одно только знаю твёрдо: коли я надобен буду Юрьевичам, они позовут. А дружину свою стану держать в готовности.

Посадник поднялся недовольный.

— Смотри, князь, — проворчал он на прощанье. — Дорого яичко ко Христову дню, а услуга дорога, оказанная вовремя.

* * *

На Розва́же, ближайшей к детинцу улице, в доме боярина Якуна Мирославина принимали и потчевали гостей. Гостей набралось до сотни, хоть и звали их по строгому выбору. Однако места хватило всем, благо дом был просторный, двухъярусный.

Для самых именитых гостей столы накрыли во втором ярусе. Здесь сидел цвет и разум города: софийское духовенство во главе с владыкой Ильёй; тысяцкий Олекса Сбыславец, второе лицо после посадника, а также прежние посадники и тысяцкие, которых именовали «старыми». «Старые» пользовались особым почётом перед другими боярами и договорные грамоты скрепляли собственными печатями. Многие из них до сих пор были воеводами, судьями и послами Господина Великого Новгорода.

За столом пустовало одно лишь место — рядом с хозяином: по чину тут полагалось сидеть посаднику. Но Мирошка Нездилич ещё вчера сказался хворым и на пир не пришёл. В болезнь посадника Якун Мирославич не поверил, а потому был сильно раздосадован и озадачен. Он никак не мог понять, что заставило Мирошку отказаться от встречи. Видно, этот лисовин что-то пронюхал и держит нос по ветру.

Принесли уж которую перемену блюд, а хозяин всё не начинал говорить о деле. Архиепископ Илья поглядывал на боярина с беспокойством. Владыке недавно перевалило за шестой десяток, но он был поджар и прям, как юноша, и в тугих кольцах его бороды ещё не блестел ни один седой волос.

В народе владыку почитали святым. Не он ли, по гласу свыше, взял из церкви Спаса и вынес на городскую стену икону Богородицы, когда грозная рать Андрея пошла на приступ Новгорода? Суздальская стрела ударила прямо в икону, и многие «очевидцы» рассказывали потом, как поворотился к городу и заплакал образ, обливая слезами одежды архиепископа. Гнев небесный не замедлил пасть на полки осаждающих, и они были разбиты и развеяны, словно куча мякины под порывом ветра.

За владыкой числилось и другое чудо. Сказывали, будто он, крестом загнав в умывальный сосуд беса, съездил на нём в Иерусалим. Бес, понятно, осерчал и пытался отомстить архиепископу самым гнусным способом: он стал на зорьке являться людям под видом девицы, выходящей из кельи святителя. Но рассудительные новгородцы проискам лукавого веры не давали и своего владыку чтили по-прежнему...

Поймав на себе взгляд архиепископа, Якун Мирославич кивнул и поднялся. Гости умолкли.

— Бояре и воеводы, — негромко заговорил хозяин, — всем вам ведомо, что соседи, Суздаль да Владимир, в покое нас не оставят, кто бы ни сел на великокняжеский стол. Худой мир с ними лучше доброй ссоры. А потому — пускай у нас будет князь, но такой, какого мы сами пожелаем. Дабы он уважал и хранил древние наши вольности!

Бояре одобрительно закивали бородами, а Якун Мирославич