Привязанность - Изабель Фонсека

Благодарю за милое описание, с такой комичной сдержанностью ответила на следующий день Джин на этот транш изощренной порнографии, присланный самой звездой. Джин намеренно ограничила свою оценку простым гуканьем. Разве не этого всем хотелось бы? Нет, только не Джиоване.

Милое? — вот все, что та написала в ответ, вдруг сделавшись необычайно лаконичной, и в наказание не прислала новых изображений.

Джин действительно чувствовала себя уязвленной и обкраденной, но также все отчетливее ощущала, что, что бы она ни писала и что бы Марк с ней ни вытворял, с какой бы полнотой они, Хаббарды, ни выкладывались, Джиоване этого слишком мало. И всегда будет мало. Она хотела — нет, требовала — большего. Со времени их первого контакта эскалация развивалась невероятно круто. Джин легко могла видеть, что для Марка все очень быстро вышло из-под контроля.

На следующее утро она снова оказалась в Интернет-кафе, сидя, как обычно, перед крайним, самым уединенным из компьютеров. Она разглядывала Джиовану, которая, широко раскинув ноги, плыла на надувном матрасе, розовость которого повергала в шок, среди режущей глаз голубизны бассейна. Голова ее была закинута назад, и Джин думала, могут ли все эти густые, идеально волнистые черные волосы быть натуральными. Ее загорелые груди искрились то ли от пота, то ли от масла для загара, и она стискивала их между простертыми книзу руками, так что те выпирали, словно покрытые глазурью булки, и рот у нее был полуоткрыт, а глаза полузакрыты в знакомом выражении восторга.

Джин смотрела на экран и сознательно стирала из своего сознания Марка. В течение нескольких последних недель она обнаружила, что получает удовлетворение, воображая, как телом Джиованы пользуются, и отнюдь не деликатно, совсем другие мужчины, а их можно было выбирать из целого сонма, включающего Амаду, сына Аминаты, всех парней со стоянки такси в Туссене и Кристиана с его заплетенными в косицу волосами, но начинающегося, разумеется, с таможенных инспекторов, просто делающих свою работу в маленькой звуконепроницаемой комнате в аэропорту. Сегодня, по причинам, объяснить которые она не могла, а может, вообще безо всяких причин, она ухватилась за заместителя Марка.

Она сунула его в находившийся перед нею вид, поместив его рядом с бассейном, и вот появился Дэн и стал брать Джиовану сзади, вонзая большие пальцы рук в ее мягкие бедра, шумно хлопая нижней частью живота по ее вихляющимся коричневым ляжкам и едва не спихивая ее с плавучего средства, которое уже было вытащено из бассейна, так что той ради опоры приходилось цепляться своими длинными ногтями за плиты пола. Джиована выглядела обеспокоенной, она едва могла это терпеть, но все же терпела. Звуки, которые она производила в голове у Джин, переходили от встревоженного звериного ворчания к испуганному звериному ворчанию, а затем и к молчанию со стиснутыми челюстями — тому, что не отличить от многих видов молчания: сосредоточенности, медитации, боязни или поистине безмолвного экстаза.

Хотя до этого Джин никогда не привлекала для подобных сцен Дэна и даже отдаленно не считала его сексуальным, она таки пришла к выводу, что для Джиованы он идеален — достаточно безжалостен и жесток, — и, не осознавая этого, неловко заерзала на твердом краю стула и беспомощно застыла в момент непредвиденного облегчения, как это бывало с ней в детские годы на игровой площадке, когда она замирала на канате для лазания, еще прежде чем узнала, что такое оргазм. Думая об этом позже, Джин чувствовала униженность и подавленность — не столько из-за того, что ее возбудила Джиована, которая, в конце концов, была создана (а также усмирена и украшена) для удовольствия, сколько из-за того, что ее взволновал насильственный характер воображаемой сцены.

Марк отправился в Лондон, и Джин перестала ездить в город, пусть даже тот факт, что там не могло быть ничего нового, пока он оставался со своей любовницей, вряд ли делал это воздержание добродетельным. Для добродетели было слишком поздно. Все было запятнано, и она разлагалась изнутри. Джин ощущала себя обозленной, испачканной, усталой и старой. Наконец она почувствовала себя такой больной, что поехала в один из санаториев Сен-Жака на прием к известному диетологу, согласно диагнозу которого она страдала от «истощения надпочечников». Дорогостоящий новый термин для неверности, думала Джин, с мрачным видом выписывая чек, — отметив про себя с дополнительной досадой, что у слова «рогоносец» не существует даже соответствия женского рода.

Хотя она могла отказаться от белого хлеба, как наставлял ее диетолог, и избегать Интернет-кафе, не в ее силах было отделаться от наваждения и перестать следовать той нити, что, казалось, вела ее все глубже внутрь лабиринта, а отнюдь не наружу. Чары разрушило только вынужденное прерывание, и это прерывание обеспечила Филлис.

Мать Джин решила наведаться к ним в гости — и Джин, великодушная на расстоянии в девять тысяч миль, поощрила ее в этом. Может быть, дело было в ее новом одиночестве, но она хотела повидаться с Филлис; разумеется, она воздержится от ребяческих вспышек раздражительности — в конце концов, провоцируемых в основном критикой Филлис в адрес Марка.

В отсутствие Марка она начала строить планы в связи с предстоящим визитом матери. Она представляла себе долгие прогулки по побережью. А что потом? Она поведет мать в старую ромовую винокурню, где теперь устроен музей. Они пойдут в знаменитый ботанический сад, в котором Джин сама еще не бывала, и в Центр разведения в неволе «Beausoleil»[21], где запущен проект по спасению пустельги, о котором она читала в «Le Quotidien»[22]. Делегация любителей птиц из Британии и Америки пыталась увеличить популяции пустельги — когда центр открылся, этих птиц оставалось всего четыре пары. Они кормили их с рук предварительно убитыми мышами, помещали их яйца в инкубатор, а со временем собирались вновь выпустить этих птиц в их наследственную среду обитания — в джунгли Сен-Жака, которые сами убывали и остро нуждались в сохранении.

Центр разведения в неволе «Beausoleil»: это то же, что отель «Beausoleil», только более точно названо, думала Джин. (Она пыталась привести в порядок заметку о хорошо известной, хотя и трудно доказуемой, связи между отпусками, проведенными за рубежом, и плодовитостью.) Колеся по острову, она выясняла, можно ли раздобыть для Филлис дневные пропуска в большие отели, где ту баловали бы и всячески развлекали. Ей стало понятно, почему туристам не хотелось покидать этих территорий, доставлять воду на которые стоило очень дорого, — там они проводили неделю или две почти нагишом, лишь опоясываясь полоской ткани перед едой, и даже бассейны там были подобны саронгам, обернутым вокруг наполовину погруженных в воду баров.

Потом надо было разобраться со всеми этими купонами: танцевальные классы и спиннинговые вылазки, пляжный буфет и коктейли у бассейна, прогулка при лунном свете на банановой лодке и сёрфинг на закате с воздушным змеем фристайл, состязание стил-бэндов[23], съехавшихся со всего острова, и конкурс караоке в детском клубе, лимб и бинго, румба с ромом, а также, разумеется, обслуживание номеров — фирменные Сесилии и Седрики, Рангуламы и Ришабы, подавальщики полотенец и официанты, спасатели и тренеры по фитнесу, а еще, первые среди мужчин, — инструкторы по дайвингу, включая неотразимого Амаду, сына Аминаты. Такова, во всяком случае, была картина, полученная Джин от Аминаты, у которой было множество глаз и ушей по всему острову, причем у всех была перспектива носить ту или иную униформу. И даже если Джин иногда ощетинивалась, это был вид, который соответствовал ее зарождающемуся ожиданию всеобщей порочности. Если этим занимался Марк, то почему не все остальные?