Иван Молодой. Власть полынная - Борис Тумасов

И повелела жестом:

- Ступай. А бражников наставляй, чтоб они на Борецких не указывали. Не кивали, что их рук дело, они за Литву тянут!

Повременив, сказала резко:

- Мы, Борецкие, голос подадим, когда наш час пробьет.

Затишье на архиепископском подворье новгородского Детинца. Бесшумными тенями скользят служки, редкие свечи горят по палатам. Последние дни отвел Всевышний архиепископу Ионе.

Все в руце Божией, как записано в Евангелии, и дела человеческие, и жизнь. От рождения и до смертного часа человек ходит под всевидящим оком Господним.

Дела свои праведник Иона вершил, памятуя о том, думы тому подчинял. И когда службы в храмах правил, и когда с проповедью к миру обращался, и когда буйное вече словом Божьим укрощал…

А в молодые лета в кельях старческих прислуживал либо в скиту жил и власяницу носил, гордыню смиряя, - о том всегда помнил.

Но вот настал час, и призывает его Господь. Иона обращается к Всевышнему:

- Господи, услышь меня, кающегося. Праведно ли жил, грешно ли, суди меня мерой своей…

У ложа умирающего стоял владычный ключник Пимен. Старец крепкий, властный. Давно добивался он, чтоб назвал его Иона своим восприемником. А тот молчит. Видно, видит, что Пимен ярый недруг московскому митрополиту и радетель Флорентийской унии.

К дыханию владыки прислушивался весь Великий Новгород, и новгородцы тоже судили Иону всяк своей мерой…

С тем и ушел в мир иной владыка Иона.

Прощально звонили церковные и монастырские колокола. Новгород и русская земля скорбели по архиепископу Ионе…

В малой молельне, где сводчатые потолки напоминали монашескую келью, неистово крестилась Марфа Борецкая. Тускло тлела лампадка. Грузная, крупная Марфа, стоя на коленях, шептала слова молитвы. Но порой голос ее смолкал, и она начинала бормотать свое. О чем она говорила в такую минуту? Может, продолжала давний спор с преставившимся Ионой о вольностях Новгорода Великого? А может, каялась в грехах своих и просила у Господа прощения?

Потом было отпевание и тризна в трапезной Юрьевского монастыря, где Марфа сидела по одну руку с владычным ключником Пименом, по другую - с посадником Иваном Лукиничем, маленьким, с виду простоватым стариком, с редкой, посеребренной временем бородкой. Марфа говорила ему вполголоса:

- Праведный был Иона, да о Москве боле пекся, чем о Новгороде вольном. Не доведи нам еще подобного владыки, Господи.

На что посадник Иван Лукинич отвечал тихим елейным голоском:

- Твоими бы устами, Марфа Исааковна, мед пить.

В один из таких дней, омраченных смертью архиепископа новгородского, подъезжал к городу великий князь Московский Иван Молодой.

Еще в дороге, прознав о кончине владыки Ионы, дьяк Федор, сокрушаясь, говорил:

- Не ко времени скончался он, ох как не ко времени. Кому грамоту государеву вручу? Иван Васильевич наказывал непременно владыке Ионе вручить.

Неожиданно посмотрел на молодого великого князя:

- Княже, не след нам ноне в Новгород въезжать, остановимся в каком-нибудь монастыре пригородном, в гостинице монастырской. Поглядим, как нас новгородцы встретят. Да и встретят ли?

На том и порешили…

Встретивший московитов старый монастырский настоятель указал князю на келью:

- Уж не осуди, княже, жилище убогое, тем паче на двоих с дьяком, да иных келий нет. А люди твои в трапезной разместятся.

И стали московиты выжидать, когда же новгородцы призовут их…

А Новгород в ту пору жил своей жизнью. С утра и допоздна трудились мастеровые, на городских концах звенели молоты кузнечные, стучали топоры плотницкие, чадили печи гончарные. По утрам звонили церковные колокола, гудели торговые ряды множеством голосов.

Спозаранку, едва открылись городские ворота, в Новгород вошел старый монах Зосима в изношенных одеждах, стоптанных лаптях и бесцветном клобуке, из-под которого выбивались пряди седых волос.

Долго стоял он перед храмом Святой Софии, молясь, прежде чем отправиться к подворью Борецких.

- Дивна красота твоя, Господи, - промолвил он и, еще раз перекрестившись, зашагал к терему Марфы.

У закрытых ворот стукнул висячим кольцом. Выглянул в смотровое оконце заспанный мужик. Зосима попросился:

- Впусти, человече, к матушке-боярыне, я из обители, что на поморском берегу.

Закрылось оконце, заскрипела задвижка. Удалился воротник, видно, с докладом в палаты отправился.

Долго глядел Зосима на терем Борецкой, на сияние стеколец, на точеность камней, из которых хоромы сложены. И не ведал, какой гнев вызвало его появление на подворье у боярыни. Едва услышав от ключника, что приплелся к ней из Поморья монах, Марфа взбеленилась, затопала ногой:

- Прочь, взашей гоните! Со всего Севера старцы повадятся, по миру пустят!

Услышал Зосима стук металла за воротами. Оконце открылось, и голос уже не воротного мужика, а ключника раздался:

- Взашей гнать тебя велено, старец. Иди, откуда приплелся!

Заплакал Зосима и, сгорбясь, опираясь на посох, удалился от боярских хором. В конце переулка остановился, хоромам Борецких посохом погрозил:

- В Содоме и Гоморре живущая! Зрю ее безглавую! Соромица беспутная!

Народ окружил Зосиму, сочувствует:

- Она старца обидела! Богомольца!

- Корыстолюбица Марфа, обители святой отказала!

Сопроводили новгородцы Зосиму до городских ворот и разбрелись кто куда, позабыв о старце.

А тот приплелся в подгородный монастырь, у трапезной остановился. Подошедшему монаху Иосифу, который из-под Белого озера шел, пожаловался:

- Пиявица ненасытная, много ль я на братию просил? На обитель, на церковку сгоревшую. От свечи заполыхала…

Вокруг старцев люд собрался. Из кельи вышел князь Иван Молодой. Зосима посохом грозит, слюной брызжет, выкрикивает:

- Все Поморье в кулаке держит, обиды люду чинит!

Толпа Зосиму поддерживает:

- Марфе никто не указ! Она на весь Новгород узду накинула!

Купчик в шубейке, шапка набекрень, через толпу пробился,заорал:

- На Марфу зла не держи, Зосима!

- Тебя бы так! - зашумели на купчика.

- На севера подавайся, на Выгу!

- Ворочайся в обитель, Новгород сирых не любит!

- Марфа и на Выге сыщет!..

А Зосима вопросил на все монастырское подворье:

- Что есть человек? - И, воздев руки, сам же и ответил:- Человек есть тварь ненасытная, зло превеликое, гордыней и корыстью обуянное!