Ступай и не греши - Валентин Пикуль

— Слушай, — сказал он, — неужели ты веришь в эти сказки, будто она татарская княжна, а мать родила ее от генерала Попова? Посмотри на нее как следует… в профиль.

— А что? — мигом протрезвел Довнар, пугаясь.

— Да ведь твоя Ольга Васильевна да еще Попова — типичная жидовня, и это никак не украсит твоего светлого будущего.

Довнар жарко вспыхнул, оправдываясь:

— Не собираюсь же я на ней жениться, черт тебя побери!

— Ты не собираешься быть ее мужем, зато она уже наладилась быть твоею женой, — точно определил Матеранский, ехидно посмеиваясь. — Тебе эта «штучка» дорого обойдется. Так что ты напрасно трепался мне об ее бескорыстии…

Довнар склонился над пролетом лестницы.

— Да пусть болтает, что ей взбредет в голову, — отвечал он. — В конце концов, у нее хватает ума, чтобы не беременеть. А так… женщина удобная, ходить далеко не надо, она всегда под рукой, где оставил, там и найдешь… Я же говорил тебе, что она ни гроша не стоит! Ее этот Кандинский до сих пор содержит. Согласись, что вариант превосходный: старый дурак ее содержит, а молодой умник спит с нею.

Матеранский швырнул папиросу в кошачий угол:

— Смотри сам, мое дело предупредить, чтобы ты потом не рвал волос и не вопил: «Ах, я несчастный…»

Зима прошла в удовольствиях. Довнар счел возможным даже представиться Кандинскому, чтобы тот лично удостоверился в его «благородстве», и роман молодых людей развивался по всем правилам хорошего тона, лишь единожды омраченный «семейным» скандалом. Это случилось на городском катке, где Довнар повстречал свою кузину Зиночку Круссер, которая строила ему глазки, за что сразу и получила по морде от Ольги Палем.

Бедная Зиночка рухнула на лед, повредив себе очаровательный копчик, чего простить было нельзя.

— Нахалка! — сказала она. — В протокол захотелось?

— Куда смотрит полиция? — стали орать конькобежцы. — Каток совсем не для того, чтобы тут дрались…

Городовой явился, составив протокол о нарушении «благочиния», но тут вмешалась сама госпожа Довнар, сумевшая доказать в полиции, что Ольга Палем ревнивая «девочка», которая сошла с ума от любви к ее «мальчику». После этого случая Ольга Палем показала Довнару револьвер системы «бульдог»:

— Вот пусть еще посмеют с тобой любезничать, я разделаюсь одним выстрелом, а второй — тебе.

Довнар как следует осмотрел револьвер:

— Сколько ты платила за это паршивое барахло?

— Четырнадцать рублей.

— Хоть бы со мной посоветовалась. Нельзя же так сорить деньгами. Могла бы купить и дешевле…

Он велел спрятать «бульдог» подальше и нежно привлек ее к себе, нашептывая приятные слова.

— Мне нравится, что ты ревнуешь, — сказал он, целуя ее в пупок через платье, — а теперь повернись-ка… в профиль!

Ольга со смехом обратила к нему профиль своего лица.

— Да-а, — протянул Довнар, присвистнув. — До чего же ты похожа на генерала Попова… прямо точная копия?

— Я в чем-нибудь провинилась?

— Да нет, с тобою-то все в порядке, зато здорово провинились твои высокоблагородные родители…

Здесь необходимо примечание для читателей. Они жили в том времени, когда царствовал император Александр III, который не выносил евреев. Известно, с каким трудом уговорили его принять в Аничковом дворце мадам Эфрусси, дочь Ротшильда: «О чем мне болтать с этой жидовкой? — доказывал он. — О том, сколько стоят ее бриллианты? Или о том, сколько заплаток на моих солдатских штанах?..» Антисемитизм в Одессе, да, был. И когда приехала на гастроли прославленная Сара Бернар, из дверей пивнухи в ее коляску запустили бутылкой (пустой, конечно). Но при этом еврейская буржуазия процветала, городским головой Одессы был миллионер Абрам Маркович Бродский, подносивший царю хлеб-соль, а жене его букеты магнолий. Кстати, этот же Бродский, когда у него просили денег на стипендии бедным студентам-евреям, денег не дал, говоря, что помогать надо не бедным, а талантливым, невзирая на то, евреи они или русские. Известно и другое: во время еврейского погрома в 1871 году Янкель Цитрон бесстрашно торговал папиросами в толпе погромщиков и те его не трогали, ибо торгующий человек в Одессе неприкосновенен, как и коленопреклоненный в храмах России… Вот поди ж ты разберись тут в подобных нюансах одесского «антисемитизма»!

Но Ольга Палем все-таки охотнее называла себя «Поповой», скрывая свое еврейское происхождение, почему и выдумывала всякие байки о красавице-матери из ханского рода крымских Гиреев. Конечно, она, женщина далеко не глупая, сразу догадалась, почему Довнар столь пристально вглядывался в ее профиль. Впрочем, тогда же решила она, если Сашка любит ее, так он будет любить ее и с таким носом, каким наградила ее великая мать-природа.

— Сашунчик, — сказала она ему весной 1890 года, — к сожалению, нам предстоит коротенькая разлука. Я вынуждена побывать в Симферополе, чтобы обменять паспорт.

Довнар покрыл поцелуями ее лицо и ладони:

— Глупышка! Неужели ты думаешь, что я могу вынести эту разлуку? Ни в коем случае. Поедем вместе…

Довнара в это время угнетали иные заботы: свое отвращение к математике он превратил в тягу к медицине, и это превращение далось столь же легко, словно он перелил воду из одного сосуда в другой. Все чаще и чаще он стал поговаривать о переезде в Петербург, всюду доказывая:

— С одним курсом Новороссийского университета меня, конечно, примут в Медико-хирургическую академию столицы. Отмучаюсь еще пять-шесть лет, а там… Там-то и начнется такая шикарная жизнь, что все приятели скорчатся от зависти!

Ольга Палем ревниво следила за тем, чтобы в его житейских планах обязательно умещалась и ее женская судьба.

— А как же я? — спрашивала она по ночам. — Ты не оставишь меня одну в Одессе, ты возьмешь меня в Петербург?

Над нею взмывали руки, падающие, чтобы обнять ее.

— Господи милосердный, — клятвенно звучало во мраке, — да как ты могла подумать, что я способен дышать без тебя? Конечно же, моя радость! И в твой паршивый Симферополь, и в этот божественный Санкт-Петербург поедем вместе…

На исходе зимы Довнар повадился навещать манеж, где с трудом осваивал приемы верховой езды, ибо давно заметил в Ольге Палем давнюю — почти дикую — любовь к лошадям, которую она приобрела с детства в степях под Симферополем.

— Ты же знаешь, — говорила она, посмеиваясь, — что во мне бушует горячая кровь ногаев и в седле я чувствую себя гораздо лучше, нежели ты на стуле.

Весною они стали нанимать верховых лошадей для загородных прогулок — с друзьями и знакомыми. Сохранилось описание выезда на одну из таких прогулок: «Мать Довнара со всеми своими присными выходила на крыльцо и любовалась, пока кавалькада во дворе готовилась выехать за ворота. Затянутую в рюмочку, грациозную и изящную амазонку, вскакивавшую на лошадь в своем черном элегантном наряде, она приветствовала поощрительной улыбкой…»