Дорога перемен - Ричард Йейтс

— Пап, ты опять бьешь по камню?

— Нет, теперь корень попался. Думаю, сойдет, он глубоко. Отойдите-ка, я уложу камень.

Встав на колени, Фрэнк перевалил камень на место, но тот не лег — шатался и выпирал дюйма на три.

— Неровно, пап.

— Вижу, малыш. — Кряхтя, Фрэнк вытащил камень обратно и попытался лопатой обрубить корень. Но было несподручно, и древесный хвост оказалась прочным, как хрящ. — Милая, я же просил близко не подходить. Ты сыплешь землю.

— Я же помогаю тебе, пап.

На лице Дженифер обозначились удивление и обида; похоже, она собралась заплакать. Фрэнк постарался, чтобы голос его звучал тихо и мягко:

— Слушайте, ребятки, шли бы вы играть в другое место. В вашем распоряжении весь двор. Ну, давайте. Понадобится помощь, я вас кликну, лады?

Но через минуту дети вернулись и, тихонько переговариваясь, опять сели слишком близко. От натуги кружилась голова, пот ел глаза, когда Фрэнк расставил ноги над ямой и, ухватив лопату, как лом, принялся долбить по корню. Разверзлась рана, обнажив белую сочную мякоть, но жилистая змеюка не поддавалась, и ребятишки хихикали каждый раз при звонком отскоке лопаты. Колокольчики смеха, нежная, как лепестки тюльпана, кожа, золотистые головенки, хрупкие, словно яичная скорлупа, составляли жуткий контраст с железом, вгрызавшимся в пружинистую плоть. Именно это и сыграло злую шутку со зрением Фрэнка: когда в очередной раз лезвие ринулось вниз, на долю секунды показалось, что в яме мелькнула белая кроссовка Майкла. Едва звякнула отброшенная лопата, Фрэнк понял, что ничего не было (но могло быть, вот в чем штука!), однако бешенство заполонило его мгновенно; когда он сграбастал сына за ремень, развернул к себе спиной и что есть мочи ладонью дважды врезал по маленькой заднице, его изумили собственная рьяность и оглушительный рев: «Пошли вон! Кому сказано!»

Обеими руками держась за попку, Майкл боком отскочил в сторону; горе его было так внезапно и глубоко, что после первого потрясенного взвизга он пару секунд не мог издать ни звука. Глаза его зажмурились, рот перекосился и застыл в попытке глотнуть воздух, а потом из него вырвался долгий пронзительный вой боли и унижения. Дженифер вытаращилась на брата и судорожно вздохнула, лицо ее задергалось, сморщилось, и она тоже заплакала.

— Язык уж устал повторять! — размахивал руками Фрэнк. — Сказано было: не подходить, иначе нарветесь! Говорил я вам? Говорил? Все, убирайтесь отсюда! Оба!

Понукать не требовалось. В слезах дети побрели прочь, бросая на отца взгляды, в которых читался безграничный укор. Фрэнк был готов кинуться следом и просить прощения, он сам едва не плакал, но заставил себя взять лопату и вновь долбануть по корню. Мозг его беспокойно сочинял оправдания и услужливо подтасовывал факты: «Черт, я же десять раз предупредил! Надо же, сунулся прямо под лопату! Еще чуть-чуть, и, ей-богу, остался бы без ноги…»

Обернувшись, он увидел, что из кухни вышла Эйприл; дети к ней подбежали и ткнулись мордашками в ее колени.

4

Затем наступило воскресенье, и гостиная погрузилась в глубокое, шуршащее газетами оцепенение; казалось, минул год с тех пор, как Фрэнк Уилер и его жена последний раз перекинулись словом. Эйприл одна отправилась на второе, и последнее представление «Окаменевшего леса», после чего опять вздремнула на диване.

Фрэнк ерзал в кресле, проглядывая журнальное приложение «Таймс», дети тихонько играли в углу, а Эйприл на кухне мыла посуду. Фрэнк отложил неоднократно пролистанный журнал, а потом снова открыл его на притягательном развороте, где под заголовком, сулящим «платье, которое в любой обстановке выгодно подчеркнет вашу женственность», разместилась эффектная фотография высокой надменной девицы с неожиданно богатыми для манекенщицы формами. Вначале показалось, что она слегка смахивает на его коллегу Морин Груб, но потом Фрэнк решил, что журнальная дива симпатичнее и, наверное, умнее. Однако сходство определенно имелось, и, пока он разглядывал выгодно подчеркнутую женственность, мысли его соскользнули к одному эротическому эпизоду. На последней рождественской вечеринке Фрэнк, не такой уж пьяный, каким прикидывался, зажал Морин Груб у картотечного шкафа и долго взасос целовал.

Обругав себя, Фрэнк бросил журнал на ковер и прикурил сигарету, забыв, что в пепельнице одна уже дымится. Наверное, лишь потому, что день был погожий, дети не шумели, а ссора еще на сутки отошла в прошлое, он отправился в кухню, где Эйприл склонилась над раковиной, полной мыльной воды, и ухватил жену за локти.

— Знаешь, мне все равно, кто прав, кто виноват, и плевать я хотел на весь этот сыр-бор, — прошептал Фрэнк. — Давай закончим с обидами и будем вести себя по-человечески, а?

— То есть до следующего раза? Притворимся, что у нас тишь да гладь? Нет уж, спасибо. Я устала от таких игр.

— Сама-то понимаешь, как неправа? Чего ты от меня хочешь?

— Чтобы ты убрал руки и сбавил тон, пока больше ничего.

— Можно вопрос? Не скажешь, чего ты добиваешься?

— Конечно, скажу. Чтобы мне дали вымыть посуду.

— Папочка, — позвала Дженифер, когда Фрэнк вернулся в гостиную.

— Что?

— Почитай нам комиксы, пожалуйста.

От робкой просьбы и доверчивых детских глаз Фрэнк чуть не расплакался.

— Конечно, милая. Давайте втроем усядемся, и я вам почитаю.

Дети уложили головенки ему на грудь, забросили на него худенькие теплые ножки, и Фрэнк стал читать, одолевая слезливую поволоку голоса. Они умели прощать и были готовы принять его хорошим и плохим, они любили его. Почему же Эйприл не понимает, как это необходимо и просто — любить? Зачем она все усложняет?

Единственная неприятность была в том, что комиксы оказались бесконечными. Одну за другой Фрэнк переворачивал плотные замусоленные страницы, но к завершению работы ничуть не приблизился. Вскоре его чтение обрело надсадность и торопливую монотонность, а правая коленка нетерпеливо заплясала.

— Пап, мы проскочили один комикс.

— Нет, милая, это просто реклама. Она неинтересная.

— Мне интересно.

— Мне тоже.

— Но это не комикс. Просто картинки похожи. Реклама зубной пасты.

— Все равно читай.

Фрэнк стиснул челюсти. Казалось, все зубные нервы переплелись в зудящий клубок с теми, что в корнях волос.

— Хорошо, — выдавил Фрэнк. — Вот, на первой картинке эта тетенька хочет потанцевать с этим дяденькой, а он ее не приглашает. Здесь она плачет, а подруга говорит: наверное, дело в том, что у нее плохо пахнет изо рта. На этой картинке тетенька обращается к дантисту, и тот…

Фрэнк чувствовал, что беспомощно погружается в диванные подушки, страницы и детские тела, словно в зыбучий песок. Наконец комиксы закончились, он с трудом поднялся и несколько минут стоял посреди комнаты, отдуваясь, сжимая в карманах кулаки и борясь с единственно искренним желанием засандалить стулом в венецианское окно.