Однажды в Бишкеке - Аркан Карив

— Шалом, Зильбер!

— Шалом, ротный!

Зах меня любит. Той странною любовью, которая заставляет пионервожатых, лекторов, начальников и командиров класть на меня глаз с первого взгляда и уже не отводить его никогда. Я — тот случайный, в которого ткнут пальцем, выбирая одного из толпы. Ничего не поделаешь — судьба. Плутон в Первом доме — странность на роже, и, значит, учись жить под пристальным вниманием Большого Брата.

Зах продемонстрировал широкую братскую улыбку с отцовским уклоном:

— А у меня для вас сюрприз! Мне тут доложили, что ты и твои друзья остались после тиронута[29] без праздника: вас не привели к присяге. Дело, конечно, давнее, и сейчас уже не время выяснять, кто несет ответственность за это безобразие, но я счел своим долгом исправить упущение. Вы — новые граждане страны, но у вас те же права, что и у всех. В израильской армии нет места дискриминации!

Я сказал: «Аминь! Что будем делать, Шмулик?»

Зах сменил рожу на образцово офицерскую с романтическим оттенком: «Значит, так. Сейчас — все на стрельбище. После этого проведем для вас троих скромную церемонию. По-домашнему. В рамках нашей роты. Я для вас и раввина заказал. Русского…»

У меня есть навязчивая фантазия: дать Шмулику ногой по яйцам и, пока он будет корчиться, дружески поделиться с ним своими соображениями о сионизме.

Я бы сказал: видишь ли, Шмулик! В свое время я был таким сионистом — ого-го! Тебе и не снилось! Какая-нибудь Голда Меир рядом со мной просто отдыхала! Ведь сионизм — я думаю, ты согласишься — как и любая идеология, силен тем, что способен ответить на самые сокровенные чаяния отдельных простых людей. И у меня была мечта. Да, у меня была мечта, Шмулик! Я вынашивал ее семь долгих библейских лет. С метлой и лопатой; в дождь и в снег; в кругу друзей и в вагоне метро; под музыку Вивальди и под гундение политинформатора; лаская ли подругу, утешая ли сам себя; во дни печали и в минуты радости — я пламенно мечтал добраться до Израиля и припасть к народу своему.

Но нельзя мечтать без картинок, Шмулик, и за долгие годы галута[30] я придал своей мечте законченную визуальную форму. Вот с автоматом «узи» на плече я мчусь в джипе, поднимая тучи пыли до небес. Впереди — пески Синая, позади — страна родная, а дома — нежная подруга-сабра[31], с которой делать любовь тем слаще, чем больше врагов окружают нашу маленькую гордую страну.

Еще я хотел послушать, как звучит Б. Г. в Иудейской пустыне, но этого, Шмулик, тебе ни за что не понять, даже и не пытайся.

Знаешь анекдот? Мужик поймал золотую рыбку, она ему: ну, загадывай желание. Мужик: хочу, чтобы у меня все было! Рыбка: о’кей, мужик. У тебя все было!

Это — про меня.

Ты ведь не станешь отрицать, что Манилов — самая трагическая фигура русской литературы, правда? Однако в тысячу раз трагичнее прожектера человек осуществленной мечты. У меня все было, капитан. Я не знаю, о чем еще мечтать. Мне хреново. Но на стрельбище я, так и быть, пойду.

…20:17 на одном из стрельбищ израильской базы Кциот в Северном Негеве…

Шмулик прицепился к внешнему виду Юппи и заметил ему, что он похож на солдата, сбежавшего из Казахстана в суматохе развала Советского Союза. «Заправь рубашку, — сказал Шмулик (в иврите что „гимнастерка“, что „рубашка“ — одно слово). — Как эфод на тебе сидит! Как ты оружие держишь! А если сейчас — засада, и по тебе откроют огонь?!» «Я убегу», — смиренно ответил Юппи. «Так-так-так, интересно…» Капитан Зах озадачился поиском подходящей педагогической реакции. Но не нашел ее. «А вот ты, Зильбер, к примеру, тоже убежишь?» — «Дык! я ж вообще пацифист!..»

Веру в боевой дух личного состава капитану Заху вернул Эйнштейн, пообещав, что если попадет в засаду, то будет сражаться до последней капли крови. Глядя на него, можно и поверить. С ног до головы Альбертик со вкусом экипирован разнообразными фенечками от магазина «Призывник». Голова его повязана банданой; фильтр-клипса конвертирует невинные леннонки в темные очки головореза; наручные часы и солдатский жетон на шее забраны в защитные зеленые чехольчики. Мы с Юппи свои нашейные жетоны давно потеряли, не говоря уже про те, что вставляются в ботинки. Ботинки Эйнштейн тоже купил себе специальные. Выглядят они как обычные со шнурками, но шнурки на них только для камуфляжа, а так они на молнии, чтобы не корячиться. У Эйнштейна есть японский нож и нож «командос». Приклад автомата обернут цветным маркером. Имеется фланелевая тряпочка для протирки материальной части. Концы брючин подвернуты и закреплены по уставу резиночками. Я раньше, насмотревшись боевиков, думал, что штаны заправляются в ботинки, но в тиронуте с огорчением узнал, что они на детсадовских резинках держатся. И даже пинк’ас ш’еви — такую маленькую книжечку на случай попадания в плен — Эйнштейн хранит в образцовой сохранности в нагрудном кармане. Будет, подлец, в сирийском плену жрать посылки от Красного Креста, а мы с Юппи — баланду хлебать!

Пристреляв автоматические винтовки М-16, солдаты вернулись в лагерь усталые и недовольные. Их встретил неверный свет фонарей да гул генератора. Проходя мимо командирской палатки, с меня слетела швейковская шапочка, я бросился ее поднимать и обратил внимание на стоящего рядом с палаткой согбенного немолодого еврея в черной кипе[32], с сильно запущенной бородой и теми, не дающими другим народам покоя глазами, в которых навечно отразилось Окончательное Решение.

Эйнштейн сказал: «Бля буду! Не может быть! Да нет же, точно: он!» И с криком «Петруха, друг!» бросился на еврея и прижал его к груди.

«Ба! Да они знакомы!» — воскликнул Шмулик. «Русские все между собой знакомы», — заметил кто-то из солдат.

Догадливый читатель уже догадался, а недогадливому я объясню, что Петруха, он же — Пинхас Бен-Шимон — как раз и был тем самым русским раввином, которого заботливый Шмулик выписал для скромной домашней церемонии. Такой же милуимник, как и мы, только службу несет не в пехотном полку, а при армейском раввинате.

Я думал, мы клятву будем давать. Перед лицом своих товарищей и так далее. Думал, присягну, наконец, родине, выдавшей мне форму и содержание. Но торжество справедливости не пошло дальше раздачи стандартной Библии армейского разлива. Раввин Петруха подолгу тряс каждому из нас руку, одновременно тряся невозможной своей бородой; затем он уехал, а нас отпустили.

История Петрухи достойна быть выколота иглами в уголках глаз. Я приведу ее в форме телеги, как она была поведана нам Эйнштейном в тот же вечер перед сном.