Дети нашей улицы - Нагиб Махфуз

— А того, что сделал со мной ты, не мало? Меня выгнали из-за тебя, а ведь я был любимцем дома!

— Ты поплатился за свою заносчивость.

Идрис расхохотался:

— А ты за свою слабую душонку! В этом доме нет места ни слабости, ни силе. Лишь тирания отца. Он признает только собственную силу и прощает лишь собственные слабости. Он могущественен настолько, что погубил собственных детей, и слаб настолько, что женился на такой, как твоя мать.

Адхама это задело, его затрясло.

— Оставь меня! Цепляйся к равным себе.

— А твой отец не дает спуску ни сильным, ни слабым.

Адхам промолчал, лицо его стало еще мрачнее. Идрис продолжал насмехаться:

— Не собираешься отомстить ему?! Вот это хитрость! Все мечтаешь вернуться…

Он взял огурец, брезгливо взглянул на него и сказал:

— Торгуешь грязными огурцами! Не мог найти занятия достойнее?

— Меня устраивает эта работа!

— Это нужда тебя толкает. А твой отец в это время купается в роскоши. Подумай! Не лучше ли примкнуть ко мне?

— Такая жизнь не для меня! — разозлился Адхам.

— Посмотри, какая у меня галабея! Еще вчера в ней прогуливался ее недостойный хозяин.

В глазах у Адхама мелькнул вопрос, и он спросил:

— И как она тебе досталась?

— По праву силы!

— Украл или убил?!.. Мне не верится, что ты мой брат, Идрис, — печально заключил Адхам.

— Не удивляйся, я сын аль-Габаляуи! — захохотал тот в ответ.

Теряя терпение, Адхам крикнул:

— Дорогу! Отойди!

— Как будет угодно твоей глупости!

Он напихал в карманы огурцов, бросил на Адхама презрительный взгляд, плюнул в тележку и ушел.

Умайма стояла на пороге в ожидании, когда вернется Адхам. Тьма уже окутала пустыню. В хижине пылала одинокая свечка, словно ее держал в скрещенных на груди руках умирающий. Небо было усыпано звездами, и в их ярком свете Большой Дом казался огромным призраком. По молчанию мужа Умайма поняла, что лучше к нему не приставать. Она принесла ему таз с водой умыться и подала чистую галабею. Адхам вымыл лицо, ступни, переоделся, сел на пол и вытянул ноги. Она осторожно присела к нему поближе и виновато сказала:

— Если б я могла взять на себя часть твоей усталости!

Этим она только наступила на больное место, и он закричал:

— Замолчи! От тебя столько зла и несчастий!

Она отодвинулась от него подальше, и ее стало практически не видно.

— Ты напоминаешь мне о собственной глупости и беспечности! Да будет проклят тот день, когда я увидел тебя!

Услышав, как она зарыдала, он разозлился еще больше:

— Хватит слез! Это просится наружу твоя природная желчь!

— По сравнению с моими муками слова ничто! — донесся до него ее плачущий голос.

— Мне все равно, что ты говоришь! Видеть тебя не могу!

Он скомкал снятую одежду и швырнул в жену. Умайма застонала: «Живот!» Гнев его тотчас прошел, и он забеспокоился: не навредил ли? Уловив его настроение, она произнесла голосом, полным боли:

— Я уйду, если хочешь!

Умайма встала и заковыляла прочь.

— Не время капризничать! — закричал он и вскочил. — Вернись! Успокойся!

Он всматривался в темноту, пока не увидел ее возвращающийся силуэт, потом прислонился спиной к стене и поднял голову к небу. Ему хотелось удостовериться, что с ребенком все в порядке, но гордость не позволяла. Адхам решил, что сделает это чуть позже. Вместо этого он сказал:

— Помой огурцов на ужин!

Отдых имеет свою прелесть и здесь, где нет цветов и щебечущих на ветках птиц. Суровая земля пустыни ночью становится настолько загадочной, что внушает мечтателю все, что он может вообразить. Над ним небесный купол, усыпанный звездами, в хижине — женщина. Одиночество красноречиво. Печаль — как уголь, погребенный под слоем золы. Высокая стена дома манит истосковавшегося. Как же сделать так, чтобы мой стон дошел до слуха всевластного отца? Мудрее забыть о прошлом. Больше-то у нас ничего не осталось! Ненавижу свою слабость! Проклинаю свою низость! Я приму это наказание и подарю ему внуков. Птица, вольно порхающая по саду, куда счастливее меня. Глаза мои соскучились по воде, журчащей меж розовых кустов. Где же аромат лавсонии и жасмина? Где прежняя беззаботность и игра на свирели? О жестокосердный! Прошло уже полгода, а сердце твое — твердый лед.

Издалека послышалось, как Идрис гнусаво запел: «Чудеса, Аллах! Чудеса!» Идрис развел костер перед своей лачугой, огонь полыхнул как метеорит, рухнувший на землю. Его жена ходила взад-вперед, выпячивая живот, подавала ему то еду, то питье. Когда Идриса свалил хмель, он заорал в тишине, обернувшись к Большому Дому: «А, час мулухии[4]и жареных цыплят! Не забудьте добавить себе яду, домочадцы!» — и снова загорланил.

Адхам с сожалением отметил про себя: «Каждый раз, как я уединяюсь с наступлением ночи, приходит шайтан, разжигает свой костер, буянит и лишает меня покоя!» На пороге появилась Умайма. Оказывается, она еще не ложилась! Она выглядела болезненной из-за беременности и усталой от трудов и нищеты.

— Не спишь? — коротко спросила она.

— Дай хоть часок насладиться жизнью! — с раздражением бросил он.

— Но ты должен отдохнуть, ведь завтра на заре идти с тележкой.

— Только наедине с собой я чувствую, что я хоть в чем-то господин. Смотрю на небо и вспоминаю счастливые дни.

Она громко вздохнула:

— Только б застать, как твой отец будет выходить из дома или входить. Я брошусь к его ногам и буду умолять.

— Сколько раз говорил тебе: прекрати думать об этом! — испугался Адхам. — Этим жалости у него не вызовешь.

Она долго молчала, потом прошептала:

— Я думаю о судьбе ребенка, которого ношу под сердцем.

— Я тоже постоянно о нем думаю, но я уже превратился в скотину.

— Клянусь, ты лучший человек на свете, — с горечью проговорила она.

— Какой же я человек?! — рассмеялся Адхам. — Животное, занятое исключительно поиском пищи.

— Не отчаивайся! Знаешь, сколько тех, кто начинали также, а затем добивались достойной жизни, открывали лавки и строили дома!

— Беременность точно лишила тебя рассудка.

— Ты станешь знатным человеком. И наш мальчик будет расти в роскоши.

Адхам развел руками.

— Напиться пива или накуриться гашиша, чтобы во все это поверить?