Сорок имен скорби - Джайлс Блант

— Какая мерзость, — с горечью произнесла она. — Даже фразу закончить не могу.

В этом были виноваты лекарства, которые дробили ее мысли на мелкие кусочки. Видимо, потому-то они и считались эффективным средством — прерывали цепочки ассоциаций, бредовых идей. Правда, Кардинал все равно чувствовал горячую струю гнева, бурлившую в душе жены, сметавшую все на своем пути, как поток в половодье. Теперь она рисовала безостановочные круги уже обеими руками.

— У Келли все хорошо, — жизнерадостно сообщил он. — Судя по голосу, она просто влюбилась в свою преподавательницу рисования. Та в восторге, что девочка приехала.

Кэтрин посмотрела в пол, медленно покачала головой. Нет уж, спасибо, не надо мне никаких хороших новостей.

— Скоро тебе станет лучше, — мягко сказал Кардинал. — Мне просто вдруг захотелось тебя повидать, так, ни с того ни с сего. Думал, может, поболтаем. Я не хотел тебя расстраивать.

Он увидел, что Кэтрин на глазах мрачнеет. Голова поникла, одной рукой она, как козырьком, прикрыла глаза.

— Послушай, Кэт, детка. Ты поправишься. Я знаю, сейчас тебе кажется, что это невозможно, что никогда больше ничего не наладится, но мы же раньше с этим справлялись, справимся и теперь.

Многие думают, что депрессия — это просто ощущение грусти, и в легких случаях, наверное, так оно и есть. Но разве можно сравнить, скажем, расставание, вызывающее слезы, или чувство утраты и эти мощные, опустошающие приступы тоски, которые мучают Кэтрин.

— Как будто в меня что-то вселилось, — рассказывала она ему. — Это как черные клубы какого-то газа, которые в тебя проникают. Это уничтожает всякую надежду. Убивает всякую радость.

«Убивает всякую радость». Эти ее слова он никогда не забудет.

— Не надо так, — уговаривал он теперь. — Кэтрин… Ну пожалуйста, милая. Успокойся.

Он положил ей руку на колено и не дождался ни малейшего отклика. Он знал, что в сумятице мыслей у нее сейчас сильнее всего — отвращение к себе самой. Она признавалась ему:

— Вдруг оказывается, что я не могу дышать. Из комнаты выкачали весь воздух, и меня давит, давит. А хуже всего — сознавать, на какую ничтожную жизнь обречена. Я же к тебе прикована, как камень. И тяну тебя на дно, все глубже и глубже. Ты должен меня ненавидеть. Я сама себя ненавижу.

Но сейчас она ничего не говорила, просто оставалась неподвижной, с мучительно наклоненной вперед головой.

Три месяца назад Кэтрин была веселой и приветливой, и это было ее нормальное состояние. Но постепенно, как это часто бывало зимой, жизнерадостность сменилась манией. Она стала заговаривать о переезде в Оттаву, и это у нее стало единственной темой. Внезапно ей срочно понадобилось встретиться с премьер-министром, она должна была сделать важное заявление в парламенте, объяснить политикам, что надо сделать, чтобы спасти страну, спасти Квебек. Ничто не могло отвлечь ее от сумасбродных мыслей. Начиналось это с утра, во время завтрака, и прекращалось лишь ночью, когда она засыпала. Кардинал думал, что так он и сам спятит. Затем идеи Кэтрин обрели межпланетный масштаб. Она стала толковать о НАСА, о безотлагательных исследованиях, о колонизации космоса. Три ночи подряд она не спала, безостановочно делая записи в дневнике. Потом пришел телефонный счет на триста долларов за переговоры с Оттавой и Хьюстоном[3].

Наконец, на четвертый день она рухнула, подобно самолету с отказавшим двигателем. Неделю пролежала в постели, с опущенными шторами. Однажды в три часа ночи Кардинал проснулся, услышав свое имя: она его звала. Он обнаружил ее сидящей на краю ванны. Шкафчик с лекарствами был открыт, ряды упаковок с таблетками (само по себе ни одно из этих лекарств, в общем-то, не было смертельным) ждали своего часа.

— Думаю, лучше мне лечь в больницу, — вот и все, что она сказала. В тот момент Кардинал счел это добрым знаком: раньше она никогда не просила о помощи.

И вот он сидит рядом с женой на жаркой веранде, смущенный глубиной ее тоски и отчаяния. Он еще раз попробовал ее разговорить, но она продолжала хранить молчание. Он обнял ее: было такое чувство, будто он обнимает деревяшку. Ее волосы слабо пахли чем-то животным.

Вошла сиделка с таблеткой и соком в бумажном стаканчике. Поскольку Кэтрин никак не отреагировала на ее уговоры, сиделка ушла и вернулась со шприцем. Спустя пять минут Кэтрин спала в объятиях мужа.

Первые дни всегда проходят тяжело, уверял себя Кардинал, спускаясь на лифте. За несколько дней нервы ей успокоят, и это непрестанное отвращение к себе ослабнет. Когда это случится, она станет… какой? Печальной, предположил он. Ей будет стыдно. Вымотанной, истощенной, полной печали и стыда — вот какой она будет. Но она хотя бы будет при этом жить в реальном мире. Кэтрин была для него как Калифорния: солнечный свет, вино, синий океан, но помешательство прошло по ней словно горный разлом, и Кардинал все время страшился, что когда-нибудь тектоническая трещина окончательно расколет их жизнь, лишив обоих всякой надежды на спасение.

Лишь в воскресенье у Кардинала появилась наконец возможность заново пересмотреть материалы дел. Весь день он провел дома, со стопкой папок, озаглавленных «Пайн», «Лабелль» и «Фогл».

В городе с пятидесятивосьмитысячным населением пропажа одного ребенка — крупное событие, а исчезновение двух — редкая сенсация. Тебя донимает шеф, местные власти, не говоря уж об «Алгонкин лоуд» и телевизионщиках, да и вообще тебе не дает ни минуты покоя весь город. Этой осенью Кардинал, даже просто заходя в бакалейную лавчонку, всякий раз выдерживал шквал вопросов и советов насчет Кэти Пайн и Билли Лабелля. У каждого были свои идеи, свои предположения.

Конечно, была тут и положительная сторона: добровольных помощников хватала. Что касается Лабелля, то местные бойскауты целую неделю обшаривали лес за аэропортом. Но имелись здесь и свои недостатки. Телефоны в полиции не умолкали, и весь небольшой штат сотрудников буквально захлестывало обилие ложных следов, а ведь по каждой ниточке надо было рано или поздно пройти. Папки распухали от дополнительных отчетов («дополнух», как их не очень-то уважительно называли) — результатов расследований по всем этим указаниям, приводившим, подобно лживым картам, в никуда.

И вот Кардинал сидел, грея ноги у камина; на плите его ждал свежий бескофеиновый кофе, а он просеивал лежавшую перед ним информацию в поисках фактов. Он надеялся, что, взглянув на эти неопровержимые факты свежим взглядом, сумеет сконструировать хотя бы одну заслуживающую доверия идею, хотя бы один фрагмент теории, потому что пока у него ничего такого не было.

Военные любезно одолжили им тент, достаточно большой для того, чтобы накрыть весь остров Виндиго, и два нагревателя, которыми когда-то отапливали ангары местной эскадрильи, летавшей на «F-18». На коленях, как археологи, Кардинал с коллегами по крупицам перебрали каждый квадратный метр снега. Это заняло почти целый день. Затем, постепенно увеличивая степень нагрева радиаторов, они медленно растопили снег и изучили открывшийся под ним сырой ковер из сосновых иголок, песка и камешков. Жестянки из-под пива, окурки, рыболовные снасти, обрывки полиэтилена — все это было выброшено на помойку, так как не имело никакого отношения к преступлению.