Рабыня порока - Валериан Светлов

Как все это далеко теперь! И ничего, ничего не осталось у нее из прежнего, кроме вот этой странной красавицы‑иноземки, да и та скоро исчезнет из ее глаз, и Марта сделается совсем одинокой.

— Прощай, — сказала она Марье Даниловне почти с грустью.

— Помни, — повторила Марья Даниловна еще раз, — я готова всегда оказать тебе покровительство.

— Благодарю. Буду помнить. Прощай!

Их развели, и они уже более не видались до самого их отъезда из лагеря.

Конец пролога

Вечерело. Летние сумерки медленно опускались на землю. Кровавые полосы заката начинали бледнеть, точно таять под влиянием этих сумерек, и небо становилось пепельно‑серым, переходя в синеватый цвет, по мере того, как глубже уходило солнце.

Кое‑где робко на этом темном шатре проглядывали пока еще бледные звезды, серебряный край луны выступил из‑за крыши великолепного барского дома, составлявшего украшение усадьбы, раскинувшейся на зеленом холме.

У подножия холма — старый, запущенный тенистый сад. Веками вырастал он здесь в виде девственного леса, задолго до появления на этих местах тех людей, которые признаны здесь владельцами этой земли.

Потом, когда поселились здесь люди, лес расчистили, проделали в нем просеки и дорожки, вырубили лишнее, насадили недостававшее, и лес превратился в парк.

Еще позже наставили в нем статуй, беседок, всевозможных скамеек и колонок, так что он принял и совсем приглаженный вид. Но потом все это пошло на убыль; владельцы сменялись, уходили, появлялись новые, пока по одному из указов московских князей вся эта земля не перешла в род Стрешневых.

Настали суровые времена беспрестанных войн, во время которых мужское население «Стрешневки» отсутствовало из поместья, и им управляли женщины оста вавшиеся с детьми дома.

И сад пришел в запустение.

Колонны разрушились от времени, и никто не поправлял их, беседки подгнили, упали, сравнялись с землей, заросли лужайки и дорожки, и сад одичал, принял первобытный вид и, казалось, дремал, вернувшись к прежним грезам.

Вековые деревья сплетались вверху своими ветвями, и листва их образовывала как бы зеленый полог, сквозь который лучи солнца падали на землю в виде ровных золотых кружков. В саду стоял зеленый сумрак, даже среди дня.

С холма, на котором стояла усадьба, вела в сад узенькая дорожка, засаженная кустами терновника, и вводила прямо в самое сердце сада, в отдаленной части которого находилось природное озеро довольно больших размеров и значительной глубины.

Когда‑то по гладкой поверхности его бегали лодки, и в нем водилась рыба. Теперь озеро это было так же запущено, как и самый сад. Оно покрылось зеленой порослью, так что неопытный глаз мог бы принять его за гладко выкошенную лужайку, если бы не отвратительное кваканье целого хора лягушек, нарушавших здесь ночную и вечную дрему запущенного парка.

Хорошо было на берегу этого озера в тихий вечерний час, когда постепенно исчезали золотые кружки с дорожек и когда косые кроваво‑красные лучи заходящего солнца, прорывавшиеся сквозь промежутки между толстыми стволами деревьев, протягивались по засыпанным упавшим листом дорожкам длинными нитями красного цвета.

Хорошо и жутко было в саду, куда, как в заколдованное царство, не проникало извне никаких голосов жизни, и где были свои голоса, свои речи, непонятные людям.

Много видел лес на своем веку, и, быть может, на дне этого таинственного зеленого озера собралось немало тайн, навеки покрытых сплошным покровом зеленых порослей.

В описываемое время в усадьбе «Стрешневке» жил настоящий владелец ее, Никита Тихонович Стрешнев, со своей женой и с камеристкой жены, Марьей Даниловной.

Стрешнев получил чин генерала, но в последний поход он заслужил немилость царя и ушел из войска в свое поместье, где коротал жизнь в непривычных для него занятиях мирного помещика.

С детских почти лет привык он к походам и невзгодам тревожной лагерной жизни и очень заскучал, когда ему пришлось сесть на землю и коротать дни и вечера с немолодой и почти незнакомой ему женой, которую ему приходилось не видать годами.

Единственной, но великой зато утехой была ему Мария Даниловна, которую он четыре года тому назад вывез из Мариенбурга, немедленно привез к жене и поселил ее во флигеле рядом с усадебным домом.

В первое время он не успел достаточно насладиться любовью к этой красавице, потому что отпуск ему дан был самый короткий и он ушел опять на войну, брать под начальством того же Шереметева Нотебург на Невском «протоке» — маленькую крепостцу, обнесенную высокими стенами, выложенными из твердого гранитного камня.

Маленькая крепость заключала в себе небольшой гарнизон, человек около 450, но сопротивление царским войскам оказала великое. После отчаянного боя комендант Нотебурга принужден был, однако, сдать крепость и вынес Петру ключи.

Петр был очень обрадован этой победой и назвал Нотебург Ключом‑городом, переименовав его в Шлиссельбург.

В следующем году, в апреле, под начальством Шереметева же, русские войска шли большими и малыми лесами по правому берегу Невы к маленькому земляному городку Ниеншанц, который сторожил устье Невы.

Во время этого похода Стрешнев, безумно любивший Марью Даниловну, не мог долее терпеть столь продолжительной разлуки с ней и, видя, что походам и сражениям не видится конца, стал проситься в кратковременную отлучку для поправления расстроенного хозяйства в вотчине и для отдыха от напавшей на него лихой болезни.

В это самое время бомбардирский капитан Петр Михайлов и поручик Меншиков с обоими гвардейскими полками на тридцати лодках окружили неприятельские корабли на взморье и взяли их, несмотря на то, что у шведов были пушки, а у русских их не было вовсе.

Царь писал по этому поводу к Апраксину:

«Понеже неприятели пардон зело поздно закричали, того для, солдат унять трудно было, которые, ворвався, едва не всех покололи, только осталось 13 живых. Смею и то писать, что истинно с 8‑ю лодок только в самом деле и было. И сею никогда бываемою викториею вашу милость поздравляю».

Теперь царь стоял у моря, и радости, восторженной, почти детской радости, этого гиганта не было пределов. И тем не менее, несмотря на его праздничное настроение, получив просьбу Стрешнева, он «зело в гнев пришел», повелел уволить недавно произведенного генерала в вотчины для исправления его лихих болезней и воспретить ему являться на службу, дабы тем лишить его подвигов, приличествующих его воинскому званию.

Опала была настоящая, но Стрешнев с облегченным сердцем, влюбленный более чем когда‑либо в свою бывшую мариенбургскую пленницу, помчался в свою вотчину на радостное свидание.

Как раз в это время, 16 мая 1703 года, на одном из небольших островов устья Невы застучали топоры: по повелению Петра рубили деревянный город — Петербург — новую столицу Российской державы.