Свадьба палочек - Джонатан Кэрролл

Моей специальностью в колледже была социология, но еще на первом курсе я поняла, как мало общего с реальной жизнью имеют демографические таблицы, как расплывчаты и неточны термины вроде gemeinschaft иgesellschaft[3]. Денег не хватало, и я стала подрабатывать в букинистическом магазине. Однажды мне повезло — какой-то мужчина сдал туда две картонные коробки книг. Среди прочего там оказалось издание фолкнеровской «Деревушки», выходившее ограниченным тиражом, и к тому же с автографом. Книга эта значилась в списке рекомендованной литературы по курсу, который я изучала. Понимая, что она являет собой некоторую ценность, я ее показала владельцу магазина. Он сказал, чтобы я оставила ее себе — в награду за мою честность и за хорошую работу. Я взяла ее с собой в колледж и показала профессору. У того глаза чуть не вылезли из орбит, и он спросил, не продам ли я ее ему за сто долларов. Но что-то в его тоне меня насторожило. В справочнике я нашла телефоны нескольких торговцев редкими книгами и обзвонила их, чтобы узнать реальную стоимость книги.

В жизни нет ничего вечного, но книги принадлежат к числу тех немногих вещей, над которыми время почти не властно. Выяснив, какой большой ценностью является это издание Фолкнера, я поняла, что стала причастна к одной из маленьких жизненных тайн: поняла, что существуют вещи, за которые большинство людей и гроша ломаного не дадут, зато другие готовы отдать за них все на свете. Более того, начав всерьез заниматься этим предметом, любой довольно быстро приходил к выводу, что собирание редких книг — это едва ли не единственный сохранившийся в нашем веке вид охоты за сокровищами.

Потому что старые книги есть буквально повсюду, и большинству людей совершенно на них наплевать. А те немногие, кто ими интересуется, готовы ради обладания ими на все.

По мере накопления опыта я все яснее осознавала, что дело это мне по душе, и это само по себе было прекрасным вознаграждением. Мне нравилось волнение и радость моих клиентов, когда я находила нужные им книги. Мне нравился сам процесс охоты с его неожиданными удачами и открытиями. Мое сердце всегда начинало учащенно биться, если случалось в какой-нибудь жалкой лавчонке, в комиссионном магазине, на складе Армии Спасения обнаружить уникальную или редкую книгу. Я медленно брала ее в руки, испытывая ни с чем не сравнимое наслаждение. Открывая книгу, я просматривала первые несколько страниц, чтобы убедиться, что я не ошиблась — это именно та книга, которую я ищу. Да, доказательство обнаруживалось сразу же, если только знаешь, что искать — буква «А» или нечто еще более очевидное — надпись: первое издание. Прочие указатели, эмблемы, знаки… тайный алфавит и язык собирателей книг. На внутренней стороне обложки какой-нибудь несведущий горе-продавец успевал нацарапать карандашом: «1 д.» или «50 ц.». Как-то в Луисвилле я заплатила десять центов за самое прелестное первое издание «Великого Гэтсби», какое когда-либо держала в руках. Пять долларов за «Огромную камеру». Я никогда не могла понять, почему другие не занимаются этим. Даже если не очень сведущ в данном предмете, ведь это все равно что искать и находить золото повсюду.

Прочитав дневники Эдварда Уэстона и Пола Стренда, я заинтересовалась фотографией. Это открыло для меня новый дивный мир, не говоря уж о неоценимой помощи в бизнесе. Однажды в Лос-Анджелесе на дворовой распродаже я наткнулась на большую коробку фотографий. Большинство запечатленных на них людей были мне незнакомы, но там же оказалось и несколько снимков знаменитых кинозвезд тридцатых и сороковых годов. Меня поразило великолепное, мастерское освещение на этих давних снимках и естественные позы артистов. На обороте каждой из этих фотографий стоял штамп с именем мастера — Харрелл, и его адрес. Я их купила и никогда не забуду выражения лица женщины, которая их продавала, когда я протянула ей деньги: оно сияло и лучилось торжеством. Ты дура, было написано на нем, а я умная. Но даже тогда, не зная ничего о великом фотографе Джордже Харрелле, я понимала, что она не права.

— Миранда?

Этот возглас прервал поток моих воспоминаний, и я очнулась, увидев на пороге одного из самых любимых мною на свете людей.

— Клейтон! Прости, я грезила наяву.

— Признак недюжинного ума. Обними же своего старого босса.

Мы обнялись. Как всегда, от него исходил запах какого-то нового, изысканно-прекрасного одеколона, от которого у меня закружилась голова.

— Что на тебе сегодня налито?

— Французская штучка. Называется «Диптих», что, по-моему, вполне годится для книготорговца, ты не находишь?

— Безусловно. Где ты пропадал, Клейтон? Вот уже несколько месяцев о тебе ни слуху ни духу.

Я взяла его за руку и провела к креслу. Он уселся и, прежде чем заговорить, медленно обвел глазами помещение. Ему было лет под шестьдесят, но выглядел он намного моложе. Никакого намека на лысину, а морщины появлялись, только когда он улыбался. Я начала работать у него в Нью-Йорке после окончания колледжа. Он научил меня всему, что знал сам о торговле редкими книгами. В основе его личности лежали две замечательные черты — энтузиазм и щедрость. Когда я решила начать собственное дело, он одолжил мне десять тысяч долларов.

— У тебя еще не купили твоего замечательного Сти-венса? У меня есть покупатель, сайентолог из Юты.

— Сайентолог, читающий Уоллеса Стивенса?

— Вот именно. Я ездил на запад, расширял свой бизнес. Интересный там попадается народ. Один чудак, к примеру, существует на строжайшей морковной диете и собирает исключительно Уиндема Льюиса. Вот поэтому я так долго не давал о себе знать. Не знаю, как у тебя, но у меня в последнее время книги не улетают. Поэтому пришлось попутешествовать. А ты-то как?

— Не очень чтобы. То густо, то пусто. Пару месяцев назад продала целую коллекцию книг Роберта Дункана в Лос-Анджелесе. Немножко поправила дела. Знаешь, кого я там встретила? Дуга Ауэрбаха.

— Пса? Чем он занимается?

— Делает рекламу. Зарабатывает кучу денег.

— Но ты, помнится, говорила, что он хотел бы стать Ингмаром Бергманом. Не думаю, чтобы реклама собачьего корма отвечала этому желанию. Он все еще тоскует по тебе?

— Думаю, да. По-моему, он тоскует по тем временам, когда жизнь изобиловала возможностями.

— Как и все мы, верно? Послушай, Миранда, я приехал с тобой повидаться, но еще и по делу. Слыхала ли ты когда-нибудь о Франсес Хэтч?

— Если нет, то мне должно быть стыдно?

— Ни в коей мере. Она — большая тайна для всех, кроме очень немногих. Франсес Хэтч в двадцатых-тридцатых годах за что только ни бралась, но так ничего толком и не сделала. Что не совсем верно — она состояла в связи с неимоверным количеством знаменитостей. Представь себе этакую безумную смесь Альмы Малер, Кэресс Кросби и Ли Миллер и ты получишь представление о Франсес Хэтч. Она родилась в богатой семье в Сент-Луисе, но взбунтовалась против родителей и сбежала от них в Прагу. И попала в то время да не в то место. Там тоже шла жизнь, разумеется, как и повсюду в Европе в двадцатые годы, но куда менее интересная, чем в Берлине или Париже. Она прожила там год, изучая искусство фотографии, а потом перебралась в Бухарест с одним румынским чревовещателем. Его сценическое имя было «Чудовищный Шумда».