Последний из миннезингеров - Александр Киров

37

«Тяжело. Писать. Расстреливали. Из пулеметов. С вышек. Ноги пробило. Дождался. Уполз. Бабами и детьми. Гады. Прикрылись. И в прорыв. Больше не зна…»

38

Он проснулся от дикой боли во всем теле. Долго лежал, просто утверждаясь в мысли, что жив. Поверил – и содрогнулся от отвращения к себе. Не было других мыслей. Не было прошлого. Был только угарный смрад, который связывал сегодняшний и вчерашний день.

– Прочухался? – раздался насмешливый голос и бритвой тоненько врезался в его сознание, разламывая душу на части.

Он сел. Оглядел себя. Вроде все как было. Только нечистым каким-то за ночь сделался. Голову всколыхнуло болью. Разлепил склеенные гноем глаза…

Напротив, за столом, сидели два существа, отдаленно напоминавшие людей. Одно в спортивках, армейских ботинках и тельняшке, второе в синем комбинезоне. На столе стояла бутылка «Трои».

– Будешь? – небрежно спросил человек в трико.

– Чего это?

– А чего и всегда, когда маленькие твои ухряпали.

– А чего всегда?

– Да ты дошел, хронь! Себя забыл?

– Наверное.

– Дак ты из интеллигентов этих. Колдырь. Тебя из института за пьянку выперли, из семьи выперли, заслали сюда. В школу работать. Ну, ты начал ничего, а потом все маленькие в магазине скупил да как закирял! Потом у тебя галюны пошли. Тебе показалось, что вместо детей в школу монстры ходят. И тебя выгнали. Ты сюда пришел. А тут греки чемпионат Европы по футболу выиграли. Ты себя назвал Троянос Деллас и на радостях пуще прежнего заколдырил. А я Фунтик, а это Берроуз. Садись, давай, не геройствуй, Деллас, блин. Токо противоядия нет. Я сегодня последнюю махонькую с утра вынюхнул. Чекушку. Да ты хоть помнишь, что тебя вся деревня Аликом Чекушиным зовет? И это забыл? Ё… Ой, забыл, что не любишь. Или теперь можно?

Он сел за стол. Фунтик деловито засопел, дрожащей рукой разлил из пластмассовой бутылочки по треснувшим стаканам мутноватую жидкость. Задорно оглядел собутыльников.

– Чего молчишь, Троян?

– Нет, лучше Троянос, – поправил его Берроуз.

Разобрали стаканы. Фунт скривился:

– Давай токо быстро. И раз!

Стаканы опрокинулись в три глотки.

Берроуз закашлялся:

– Ой, м-л-л-мм…

Он тоже закашлялся и кашлял, кашлял, кашлял… Фунтик с опаской осведомился:

– Не в то горо?

И неожиданно схватился за свое горло. Одновременно Берроуз упал как сидел лицом вниз и изо рта его обильно пошла пена. Фунт же опрокинулся на стуле назад. Потом подполз к кровати, вскарабкался на нее и скорчился в той позе, в которой его, кажется, когда-то давно застали. И голову себе грязной подушкой закрыл.

Алексеев, кашляя, встал, шатаясь дошел до двери, слабым пинком открыл ее. С металлической лестницы упал на мерзлую ноябрьскую землю. Встал. Прошел несколько шагов. Снова упал. Встал. Пошел. Упал. Встать уже не мог и некоторое время полз на четвереньках. Потом по-пластунски.

– До… кучи! До… той кучи! – хрипел он.

Он имел в виду замерзшую коровью лепешку в двух метрах впереди себя.

Упал. Пополз. Остановился. Пополз. Дополз. Ткнулся в нее лицом. И затих.

Так умер Олег Иванович Алексеев, Алик Чекушин, в честь греческого защитника назвавший себя однажды – Троянос Деллас.

А перед смертью было ему видение.

39

Без солнца, без света, без веры, с изодранным и распухшим лицом пробирался через лес какой-то человек в рваной тельняшке, сиреневых трико и берцах, который нес в своем сердце горечь растоптанной любви, продирался вперед, уходя все дальше от страшного мира, где стреляли по людям и колючая проволока, змеясь по земле, била все живое вокруг смертельным зарядом тока.

Выйдя к окраине леса, человек через бурелом продрался на проселочную дорогу. Сел. Заплакал. А потом встал и пошел дальше. Человек шел и все повторял странную какую-то фразу:

– Я, мужики, выживать умею… Простите!..

1

– Марья Ивановна довела этот класс до «Грозы», а этот класс довел Марью Ивановну до декрета, – доверительно шепнул Дмитричу физрук Володя.

Дмитрич хмыкнул. Он отработал в школе десять лет. В другой, правда, школе, но какая разница? Если у препода не ладятся дела с детьми, дело не всегда в детях. Важно найти правильный подход. И это самое интересное и важное. Остальное – приложится. К такому мнению Дмитрич пришел, выпустив пять лет назад сложнейший одиннадцатый класс. Правда, после выпуска преподавателю литературы, внешне напоминающему в большей степени Юрия Шевчука или Егора Летова, чем Антона Макаренко, в своей работе пришлось сделать значительный перерыв. Что там у него не заладилось, об этом Дмитрич особенно никому не рассказывал. Даже самые осведомленные дамочки в новом теперь для него, Дмитрича, коллективе, знали немногое: ушел из школы, развелся с женой, зарабатывая на алименты для двух дочерей, мотался по стройкам где-то в Подмосковье, сменив, таким образом, гордое звание учителя на профиль чернорабочего. В самом начале зимы, когда Марью Ивановну десятиклассники довели до декрета и желающих заменить на боевом посту сорокадвухлетнюю заслуженную преподавательницу в коллективе не нашлось, он вернулся на родину и в семью. Тут директор случайно встретил Дмитрича, с которым вместе учился в университете и даже играл в одной волейбольной команде, предложил ему замену – и Дмитрич согласился.

Дмитрич посмотрел на часы. До звонка на урок оставалось еще минут пять.

– А где тут у вас сортир? – негромко поинтересовался литератор у физрука Володи.

– Вообще – за актовым залом, но он все время… закрыт, так что пойдем к нам в тренерскую заскочим; у нас там – люкс: даже душ есть, – гостеприимно махнул рукой Володя.

Двое вышли из учительской, прошли по второму этажу, спустились на первый и, пройдя через вестибюль, оказались возле «люкса».

По пути Дмитрич ловил на себе любопытные детские взгляды. Ему то и дело шептали: «Здрасьте». При этом Дмитрич приветливо раскланивался, а маленький, крепкий и совершенно лысый Володя, принимая все проявления внимания на свой счет, лишь сдержанно и холодно кивал.

– Брысь! – просто и неприветливо сказал Володе влюбленной парочке, обнимавшейся в углу возле тренерской.

– Здрасьте! – несколько виновато кивнул двухметровому юноше и маленькой девочке с формами Маши Распутиной Дмитрич, но его приветствие осталось незамеченным.

Володя открыл тренерскую, впустил Дмитрича в этот, чувствовалось, привилегированный кабинет, куда вход был доступен не каждому, внимательно осмотрелся по сторонам и закрыл за собою дверь.

– Сортир – направо, располагайся, – кивнул литератору физрук, а сам прошел дальше, в следующую часть помещения, в которой размещался стол и два стула. – Я в офисе.