Без шума и пыли - Леонид Влодавец

Конечно, Юрка уже не в первый раз переживал что-то похожее. Весной он здорово разгулялся — Аня, Фроська, Полина, Василиса. Все как в угаре, сумасшедший дом. Тогда он был вообще готов умереть, лишь бы не смотреть Надьке в глаза. Но пережил как-то и даже не стал сознаваться в своих грехопадениях. А потом все ухабы на душе заровнялись, и Таран даже стал считать все произошедшее в мае эдаким приятно-дурным сном. Само собой разумеется, что он клятвенно уверял самого себя, что больше никогда и ни с кем Надьке не изменит. Более того, в голове у Юрки даже звучало нечто угрожающее, типа строки из присяги: «…А если я нарушу эту торжественную клятву, то…»

И вот — нарушил. Да, он прекрасно знал, что ему «после того» будет стыдно. Хотя Милка — баба надежная, неболтливая и выказывать свое торжество широкой дамской публике не будет. Возможно, она тоже немного кается — все-таки к Надьке она всегда относилась неплохо. И Таран до сего дня видел в Милке нечто среднее между старшей сестрой, молодой теткой и просто приятельницей. Сама Милка, несмотря на общую простоту нрава — за минувший год у нее, поди-ка, с десяток «мамонтов» в кавалерах числилось! — в Юркину личную жизнь тоже не вмешивалась. Но тут, должно быть, с темпераментом не совладала. Как и Таран, впрочем.

Однако стыд, накативший на Юрку постфактум, был намного меньше, чем прежде. И, разумеется, никаких самоубийственных мыслей, типа тех, что посещали его в мае, у него и близко не было. Именно это и вызывало у Тарана чувство удивления.

Глядя как бы со стороны на свою реакцию, Юрка удивлялся тому, как быстро он находит оправдание своим поступкам, как легко переходит от покаянных мыслей к цинично-фривольным. А заодно, конечно, у него проскальзывали и совсем бесстыжие мыслишки. Дескать, все мужики так живут, жили прежде и в следующем тысячелетии ни фига не изменятся. Соответственно ему нечего стыдиться. Конечно, некий бес в душе нашептывал, что и Надька не безгрешна. Таран посещает ее только в выходные, а как она остальные пять дней в неделю проводит, знает лишь с ее слов да со слов тещи, тети Тони. Конечно, по словам Надькиной мамаши, она все время проводит с Алешкой-Таранчиком, но разве мать расскажет мужу дочери полную правду? Ой, навряд ли! Ну и слава богу, пусть каждый из них, и Таран, и Надька, о своих делишках будут помалкивать. Любовь у них все-таки настоящая…

В этом факте Юрка прежде никогда не сомневался. И сейчас продолжал убеждать себя в том, что это не подлежит сомнению. Однако это был только официальный лозунг. На самом деле Таран уже настолько подрос в плане умения оценивать собственные чувства, что не мог не подвергнуть свою «Декларацию о любви» критическому осмыслению.

Под верхним слоем его эмоций, в коих продолжала доминировать установка на истинность и высоту чувств к Надьке, скрывалось понимание того, что в этих самых чувствах нет ничего похожего на ту настоящую, почти святую любовь, которую он испытывал к Дашке (до того, как узнал всю правду об этой сучке). Прошлым летом, после того, как Юрка, много чего пережив, очутился в объятиях своей нынешней женушки, ему казалось, что он вновь полюбил, и Надька начисто сотрет мерзкую предательницу из его памяти. Но вот черта с два! За год, прожитый с Надькой, в общем и целом очень счастливый, несмотря на всякие нюансы, Таран отнюдь не забыл Дашу. Ее тело давным-давно растворилось в кислотном стоке химкомбината, даже косточек не осталось, но в душе у Юрки она продолжала жить.

Расхожая формула из гражданских панихид: «Память о нем (о ней) навсегда сохранится в наших сердцах» — всего лишь слова. Это аналог «…И сотвори им вечную память!» в церковном обряде. Вообще-то в громадном большинстве случаев усопших, независимо от того, как их провожали в последний путь, забывают довольно быстро. И вспоминают, как правило, только близкие друзья и родственники, максимум два-три поколения. Своих собственных прапрадедов, как правило, уже не помнят. И родословные начинают выяснять задним числом лишь те, кто претендует на какие-либо денежки по наследству.

Таран был убежден, что такая дрянь, как Дашка, недостойна никакой памяти. Однако на самом деле тот идеальный, придуманный, прямо-таки фантастический образ Даши, который Юрка хранил в своем сердце до тех роковых июльских дней, начал существовать как-то сам по себе и вопреки воле Тарана. Уже несколько раз Юрке снилось то, чего никогда не было и никогда больше не будет, — встречи с той, придуманной Дашей. В этих встречах не было ничего грязного или нескромного, все оставалось таким же чистым и целомудренным, как до того несчастного дня, когда та гадюка, которой была Даша в натуре, затянула Тарана в бандитские дела. Там, во сне, ничего особенного не происходило. Просто Юрка вновь оказывался в родном дворе и видел, как Даша идет в свой подъезд — легкая, невесомая, в чуть колышущемся светлом платьице. И теплая волна нежности, трепета, радости, плавно переходящей в грусть, накатывала на Тарана. Он там, во сне, пытался окликнуть ее, но голос куда-то пропадал, а когда хотел бежать за ней, ноги не слушались. При этом Юрке казалось, будто ежели он все же сумеет пересилить себя и хотя бы окликнуть Дашу, то время повернет вспять и все страшное, гадкое, непоправимое не состоится…

Просыпался Юрка с тоскливым ощущением пустоты в душе. Если Надька была рядом, он обнимал ее покрепче и пытался убедить себя в том, что любит только Веретенникову, а Дашка ногтя ее не стоит. Если Надьки не было — так, правда, редко получалось, ибо, ночуя в казарме, Таран обычно снов не видел,

— то после этого сна хотелось выть. Юрка себя, конечно, ругал за эти переживания не по делу, но сердце доводам разума внимать не хотело, и этот проклятый сон Тарану грезился частенько.

Нет, ничего похожего на первую любовь, должно быть, Юрке уже не суждено испытать. Втянулся он в это дело — грешить и каяться! Ведь у него уже сейчас, в 19 с небольшим, на «боевом счету» восемь баб! Дашка, Шурка, Надька, Аня, Фроська, Полина, Василиса, а теперь еще и Милка. А между прочим, среди его сверстников дополна таких, которые еще ни в одном глазу. Гордиться надо!

Гордиться Таран особо не гордился, но вспоминал то, что только что произошло, не без удовольствия…

… Когда Милка, с мокрыми от слез глазами, мощно вздымающейся грудью, сдавленно дыша, притянула его к себе и так обняла, что кости хрустнули, у Юрки уже все было готово к работе. Затяжной поцелуй в губы только жару прибавил, и Тарану подумалось, что ежели он сразу под юбку полезет, то все произойдет слишком быстро. Милка, конечно, судя по началу, женщина горячая, но меньше чем за пять минут ее все-таки не проймешь.

Поэтому, когда Милка, оторвавшись от Юркиных губ, расслабленно откинула голову на изголовье топчана и опустила веки, Таран не стал спешить.

Сдерживая себя, он распахнул Милкин жакет и осторожно провел ладонью по обоим могучим буграм, туго распиравшим тонкую ткань зеленой водолазки. Но Милка, как видно, на долгие преамбулы настроена не была. Она хмыкнула и сказала немного сердитым, нетерпеливым голосом:

— Не рассусоливай особо, времени не вагон… И вообще, тут не то место, чтоб догола раздеваться. Не ровен час приедут все-таки.