Кокон. История одной болезни - Илья Бояшов

Действительно, в один такой вечер, тяжелый, мрачный, с ослепительной веткой, протянувшейся по горизонту, и наотмашь хлестнувшим ливнем, N вспомнил даоса: разразившаяся гроза поразила его своим гневом, своей языческой поступью; потрясенный бешенством неба, он онемел и, завороженный, какое-то время следил за яростью обхватывающих, казалось, всю вселенную молний. Но свидетельствуем: это был единственный, выходящий из ряда вон случай! В остальном же, если подобное и проявлялось (свет в бокале, сверкнувший бриллиант), – лишь на ничтожную долю секунды гостила в нем та самая «полнота бытия», которой неизмеримо более долгое время наслаждались ни о чем не подозревающие «остальные». Гнездящиеся в них существа иезуитски вели себя – их коконы ни о чем не догадывались. Его же плод был настолько тяжел, настолько его зашоривал, что (за исключением уже упомянутой грозы) ни об одном полном вдохе при виде всех этих радуг, всех этих кругов на воде, скутеров, васильков и рассветов не могло быть, конечно, и речи.

Так угрюмый, сосредоточенный на готовящемся апокалипсисе руководитель проектов, держатель заводов и акций влачил жалкое существование, без иллюзий, без надежды хоть на какое-то ослабление боли, содрогаясь от мысли, что вот-вот прогремит катастрофический голос.

Прозвучал телефонный привет от лукавого, лживого доктора: тот, не замечая отстраненности пациента, как и прежде, твердил о науке, о «ее семимильных шагах» и просил подождать немного («еще три года, голубчик, и прошу вас, не делайте глупостей»). N едва сдержался тогда – и не взвыл, и не бросил трубку.

Вскоре он перестал трепыхаться (идея «взбивать масло лапками» навсегда отодвинулась в прошлое). Даже осознание того, что, сотворив из горе-тюремщика окончательного раба, подчинив «носителя» своим неведомым прихотям, душа затем расстанется с ним, как расстается с опостылевшим дряхлым бараком перебирающийся в возведенное на века жилище жизнерадостный новосел, в последнее время наполняло не гневом, а какой-то слепой безнадежностью. Хам-сверчок был, конечно, прав: бедный N понимал: еще немного – и псюхэ окончательно стреножит, подчинит, поведет его за собой, чтобы бросить потом и забыть.

Беззаботное окружение погибающего дельца, поднимая в нем всю ту же мутную зависть, жило обычными буднями: молилось, интриговало, слушало рок и джаз, преспокойно себе засыпало. И вообще, что касается будней – мир вокруг рака-отшельника, заползающего по вечерам, словно в панцирь, в безлюдный дом и записавшего в окончательные друзья весьма молчаливых сообщников – стаканы, рюмки и бокалы для коньяка, – совершал свои обороты; там бурлили какие-то войны и пузырились революции, и, когда, перебивая общение N с доброй порцией старого виски, начинал бормотать телевизор, глашатаи этого мира, мелькая в светящемся ящике, призывали вернуться к реальности («Голосуйте! Берите! Пробуйте! Защищайте леса Амазонки! Почему бы вам, милейший, не записаться на флот? Почему бы не сделать карьеру и не стать наконец президентом?! Панком?! Дайвером?! Революционером?!»). Однако напрасно убеждали они приговоренного заинтересоваться если не мини-футболом, то на худой конец автомобильными гонками или голодом в Сомали. «Мне плевать на вас, господа, – злобно думал затравленный N. – Мне плевать на пожары, бунты, на свержения, драки, митинги, на марксизм и на хламидиоз, ибо вот оно – самое важное и мучительное – дышит, бьется, давит на грудь… не сегодня-завтра оно начнет мне приказывать… и оно погубит меня».

Да, теперь и давило, и мучило, и почти постоянно билось. Ему становилось все хуже; и чем чаще он вспоминал о беседе с желчным провидцем, тем чаще бегали в голове мысли-мыши о прочных подтяжках и надежных карманных браунингах, никогда не дающих осечки.

Временами N, правда, встряхивался, выкарабкивался из ямы, призывал на помощь рассудок; он даже пытался представить себе бессмертно-несносную гадину, мучительно размышляя, на кого похожа она. На летучую мышь (птеродактилиевые перепонки)? Капризного ангела (Израиловы глаза)? Утонченного эльфа (острые уши-хрящи)? Чертова лепрекона, когти которого временами так садистски царапают плоть? Она многорука, как Шива? Многонога (сороконожка)? Имеет серафимовы крыла? У нее лицо? Или лик? Или наглая лисья морда?

Воображение проникало в тесную клетку, где, сжатая со всех сторон переплетением сосудов и нервов, душа столько лет ворочалась. N мог мысленно нарисовать эту камеру, все детали ее, все подробности, но вот облик существа неизменно от него ускользал.

Пребывая в подобном бреду, он тащил бесполезный бизнес, он подписывал, распоряжался, проводил совещания фирм – однако внешняя жизнь, подобно сносимому зданию, уже необратимо сыпалась по всему своему периметру: N не мог скрыть от офисной черни постоянного нервного тика. В последнее время даже на людях, при малейшем движении псюхэ джентльмен начинал потеть; он сбивался, путался в речи; очевидцы участившихся приступов заметно смущались, однако страху, окончательно подмявшего N под себя, было плевать на свидетелей.

Особо мучительным днем, не продержавшись и часа в телефонно-гудящем офисе, переложив все, что можно, на вспотевших помощниц, более того, совершенно позорно, неприемлемым лепетом открестившись от заседаний, он выскользнул на улицу-стрит-авеню – и был, конечно, таков!

Уносясь со стомильной скоростью в единственное убежище, в ту самую раковину, на хромированном символе тотального благополучия перелетая мост (через Гудзон, Волгу, бухту Золотой Рог, впрочем, какая разница!), заглядевшись в близкую воду, N сказал вдруг себе самому: «Почему бы разом не кончить со всем этим чертовым джазом? Моментально, мгновенно… Почему не влепиться в столбы, не пробить ограждение?.. Давай же, давай поверни, сделай, если кишка не тонка, уважаемый мистер Мидас!»

Он дрожал, он вцепился в руль.

«Хорошо, – думал N чуть позднее, испугавшись собственной трусости (готовый не только грызть ногти – откусить себе пальцы от скрутившей его тоски), – если у меня не хватает на это пороху, может, кто-нибудь, сам того не желая, мне поможет убраться? Как? Да вот как: представим себе, кто-то рядом, будучи за рулем (компаньон или, допустим, шофер?), проморгает встречный транспорт! не впишется в поворот!»

«Стоп! – подумал он, содрогнувшись. – Если даже найду я водителя безалаберного, безответственного, где гарантия, что разобьемся? Но, допустим, мы все же врезались… Автоавария (пусть даже самая страшная) не панацея… Вдруг я превращусь в паралитика, в обездвиженный вялый “овощ”?!. Нет, здесь нужно средство покрепче: чтобы сразу, наверняка…»

Продолжением столь неожиданных и весьма навязчивых дум явилось то, что в скрипучий от кожи салон ласточки-авиалайнера во время очередного полета N на какое-то важное сборище (совещание в Акапулько? гольф в Чикаго? ленч в Катманду?) приглашен был второй пилот.