Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия - Берт Кейзер

Яаарсма боится. Он разводит болтовню, и меня охватывает злость. Я тотчас же иду к Тёусу сказать, что готов.

– Наконец-то, я рад.

Впервые за долгое время мы сидим вместе с ним, смеемся и выпиваем. Он тоже позволяет себе стаканчик, хотя я знаю, что никакого удовольствия он уже давно от этого не испытывает. С широкой ухмылкой он поднимает стаканчик:

– Твое здоровье, старина! – И мы оба смеемся.

– Тёус, кого нужно позвать? – спрашиваю я чуть позже.

– Хм, вот ты и спрашиваешь… Не хочу никого пропустить, но…

– Не нужно на меня смотреть, это твоя смерть.

– Не хочу, чтобы все пришли. Позвони моим ребятам, они всё устроят как нужно.

И они решают, пусть присутствует старший.

На следующий день сообщаю коллегам о своем плане дать Тёусу умереть сегодня вечером. Яаарсма хмурится, но не возражает. Де Гоойер изучает мой страх. Если бы кто-нибудь из них осмелился произнести преднизон или окончательный диагноз, я бы на него просто набросился.

В семь часов нужно всё это сделать. Около пяти сижу в своем кабинете и смотрю в окно, на весну. Внутри у меня всё как с цепи сорвалось. Яаарсма, прощаясь, просовывает голову в дверь: «Ну что ж, хороших выходных?» И исчезает. Я бросаюсь за ним, и мой голос раскатывается по лестничной клетке:

– Яаарсма, Яаарсма, так ли не могли вы единого часа бодрствовать со мною?[28]

Он возвращается.

– Послушай, Антон. Здесь я тебе не могу помочь. Возложи это на Боманса[29]. Но и мешать тебе не буду. Поэтому я ухожу. Но я вовсе не спал, коллега.

Без десяти семь, с ампулами в нагрудном кармане, начинается мое медленное восхождение наверх. Лучше подняться по лестнице, потому что в лифте можно столкнуться с ван Пёрсеном, дежурным вечерним санитаром, скорее всего гомиком, из тех, которые о себе того не знают. Поискал бы в себе самом, отчего это в нем всё кипит и пузырится, так нет – полон неуемного любопытства к тому, чем дышат другие, по каковой причине всегда оказывается в ненужное время в ненужном месте. Досадуя на искореженное либидо ван Пёрсена, я споткнулся о ступеньку и чуть не упал ничком прямо на лестницу. Я покрылся холодным потом от ужаса при мысли, что, упав, мог разбить ампулы. И слова бы не успел вымолвить, как весь опиум и кураре проникли б в меня, и ушел бы тогда я, а не Тёус.

Нервничаю всё больше и больше. Из-за того, что приходится всё делать на ощупь, если это смерть по заказу.

Сократ превратил смерть в нечто разумно наглядное. Хотя его друзья уже были готовы поддаться панике после того, как он выпил из чаши с ядом, ему удается их успокоить тем что он может попросить Критона принести в жертву петуха.

Но Сократ мог позволить себе подождать в передней. Он спокойно потирал руки в предвкушении прекрасного общества, которое ожидало его в потустороннем мире. Тёус Боом видит это несколько по-другому. Я спросил его, куда он, по его мнению, попадет после смерти. «К червям», – сказал он с тем злобным удовлетворением, с которым прихлопывают докучное насекомое. Морской волк. Попробуй-ка здесь соблюсти ритуал.

Но как умер Сократ на самом деле? Единственно, что у нас есть, это текст, позднее высосанный из пальца Платоном.

Для Тёуса у меня только ампулы, моя дрожь и его непреклонность. Если он только не скажет вдруг: «Нет, нет, может, лучше подождем еще недельку, как ты думаешь?» Никак не думаю, меня бы это просто взбесило.

Поднявшись наверх, еще раз, стоя на тихой, безопасной лестничной площадке, оглядываюсь вокруг; чуть помедлив, делаю шаг в коридор и вхожу в палату. Никто ничего не спрашивает. Тёус, выпрямившись, сидит между двумя горами подушек. Милая старая обезьяна, ужасно старая, ужасно больная.

– Подойдите, ребята, – обращается он к своим детям. Они по очереди обнимают его.

– Па, спасибо за всё, всё будет хорошо, – произносит один из них.

– И тебе спасибо, Геррит, ты хороший парень.

Старший сын остается в палате. Мы запираем дверь. Все остальные ждут в коридоре. Достаю свои шприцы, не в силах унять дрожь и чуть не плача, взволнованный этим прощанием. Прежде чем наложить жгут на предплечье, спрашиваю голосом, сорвавшимся в дискант:

– Ты готов, Тёус?

– Да, мой друг. И спасибо тебе, что ты это делаешь. Ну, не будем бояться?

Это его последние слова. Сын держит в своих руках его руки. После инъекции он сразу же отключается и начинает дышать глубоко и спокойно. И весь оседает. Мы осторожно укладываем его и шепчем друг другу, что можем сесть. Мы напряженно смотрим на него. Не знаю, что чувствует сын, но я хочу только, чтобы Тёус как можно быстрее расстался с жизнью. Его дыхание становится мало-помалу всё более легким, но когда он делает более сильные вздохи, я начинаю терять уверенность. Правильно ли я попал в артерию, не промахнулся ли, достаточная ли доза?

В коридоре тоже не всё спокойно: слышится невероятное дребезжанье кофейной тележки, а немного спустя появляется и ван Пёрсен. Нервничающая снаружи группка отгоняет и того и другого от двери, за которой мы ждем смерти Тёуса.

Наконец его дыхание делается поверхностным, он лишь чуть-чуть, словно пробуя, хватает ртом воздух. Я хорошо знаю эти попытки, они могут продолжаться минут десять, иногда с невозможно длинными паузами. Через четверть часа я объявляю, что он мертв, и его сын начинает плакать. С некоторым триумфом я выхожу за дверь с новостью: «Он умер». Я испытываю среди всех этих плачущих людей громадное облегчение.

Час спустя на выходе все-таки встречаю ван Пёрсена:

– А, вы еще здесь? Надо же, Боом умер. Вы уже знаете? Ничего себе, и как это вся семья почувствовала, что уже близко?

– Что почувствовала?

– Ну, что он умрет сегодня вечером. Они даже принесли его лучший костюм, в котором его похоронят.

– Ван Пёрсен, очевидно, и в небе и на земле есть много такого, что Volskrant[30] и не снится[31]. Ах, да что я тебя донимаю? Надень на него костюм – на том и спасибо.

Поступил Тейс Крут, 38 лет. У него БАС, боковой (латеральный) амиотрофический склероз, или прогрессирующая мышечная атрофия. Если бы мы всегда переводили подобные термины, от медицинской науки мало бы что осталось. Всё равно что введение живого разговорного языка в католическую церковную службу: врач должен был бы изворачиваться, подобно священнику, пытаясь сообщить простыми словами, чем именно он занимается.