Десять дней октября - Алексей Поселенов

о сестре — матери Артема, тот рассказывал, говорил о городской жизни, каких-то новостях, сам интересовался, как идут дела в деревне, что нового у родных да общих знакомых. Людмила посетовала на местного пастуха, который с октября наотрез отказался пасти коров, хотя вполне ещё можно было бы недели две-три гонять небольшое деревенское стадо в поля.

— Да стадо-то стало… Название одно… Сколько там? — Дядя Гена повернулся к соседке. — Голов сорок наберется на всю деревню?

— Всего? — удивился Артем.

— Вот тебе и «всего»… Раньше-то три стада на село было. С разных концов собирали. По улицам шли, так конца-края не было видать, пыль столбом стояла. И коровы, и овцы, и козы. А сейчас все ленивые стали, никто не хочет за скотиной ходить. И за молоком, и за сметаной, и за яйцами в магазин бегут.

— Так, может, оно и к лучшему. — Людмила пожала плечами. — Значит, деньги у людей есть, да и в магазине всё купить можно. Раньше-то, отчего все скотину держали? Потому что в магазинах ничего не было. Вот, считай, натуральным хозяйством и кормились, а оно ведь дело-то хлопотное. Тяжело это — корову держать. Сено поставить надо, каждый день кормить, доить… И не оставишь ведь её даже на день, как привязанный. Заболеть, и то нельзя. Ты же, Геннадий, сам сейчас уже ничего не держишь, кроме пчел своих. Даже курей у тебя нету.

— Может, ты и права, — согласился хозяин. — Хотя разве сравнишь магазинное со своим-то? Качество-то и вкус совсем другие.

— Это да, что правда то правда. Я вот фабричную сметану да масло сливочное вообще есть не могу, — кивнула Людмила, — совсем невкусными кажутся.

— А что до меня, — продолжал дядька, — так мне одному разве много надо? Да и пенсии, слава богу, хватает. Ты вот иной раз чего подкинешь. А пчелы — это так, для души больше, да за ними и ухода не так много, они сами кормятся.

— А сколько у тебя, дядь Ген? — спросил Артем.

— Четыре улья вон за домом стоят. Скоро уже в подпол надо будет убирать их, пока морозов больших нету.

Людмила ушла, когда уже совсем стемнело. Дядька с племянником перебрались в комнату.

— Ну что, Артем ба́тькович? Тебе, наверное, телевизор посмотреть охота? Если надо, так ты не стесняйся, включай. Я‑то сам его редко когда смотрю. По праздникам великим.

— Да нет, не хочу я его тоже. В городе надоел. Всё равно ничего путного не показывают, криминал сплошной да сплетни: кто, где, с кем и сколько раз, — он вдруг осекся на этих словах и как-то снова погрустнел.

Немного помолчав, спросил дядьку:

— Дядь Ген, вот ты днем говорил, сам, дескать, виноват. Не разобрался в человеке, а потом его и винишь. Забудь, прости, да ещё и пожалей. Так по этой логике надо всех мошенников, что у людей деньги обманом выманивают, тоже прощать, да жалеть? Сам виноват, потому что не разобрался, что он жулик? Это что же тогда получится?

Дядя Гена сел на диван рядом с Артемом.

— А что получится?

— Ну так, значит, выпускай их из тюрем на волю?

— Ну почему же? Не надо никого выпускать. Ты просто не путай общественное прощение и своё личное. Мы же все люди, живем в обществе, следовательно, должны соблюдать установленные законы и правила общежития. А одно из таких правил гласит — не воруй, причем, неважно как — мошенничество это, обман, или разбой. Всегда так было, испокон веку, иначе общество не сможет нормально жить и развиваться. Поэтому тех, кто ворует, и наказывают за это. Но ты-то сам его при этом и простить можешь, и даже пожалеть. Душу его бестолковую пожалеть, потому как тяжко ему придется. Ты только подумай, что же это за жизнь такая у человека, что ему постоянно в страхе пребывать приходится — «Как бы не поймали, как бы в тюрьму не посадили»? Или думаешь, эти люди спят спокойно? Сомневаюсь… Ходи, да озирайся.

Артем усмехнулся:

— Ну не знаю… И воруют, и живут в своё удовольствие, и спят, я думаю, вполне благополучно. Причем воруют-то миллионами да миллиардами.

— Так это только внешнее, напускное благополучие. А там, в глубине-то — страх сидит. Они бодрят себя, убедить пытаются, что всё им нипочем, что плевали они на всех, а покоя-то в душе всё равно нет.

— Ну ладно, бог с ними, с мошенниками этими, но всё равно не могу я никак принять, что и жену свою пожалеть должен. Отпустить на все четыре стороны — ладно, тут по‑другому и не получится, но с чего мне её жалеть? Думаешь, её совесть мучает? Да она, поди, рада радешенька, что меня удалось из дома выжить. И спит спокойно, да ещё и не одна, наверное, — Артем зло ухмыльнулся.

Дядя Гена вздохнул.

— Не понял ты меня, племяш… Давай по-другому объяснить попробую. Вот скажи, доводилось тебе такое видеть, что ребятенок маленький шагает, ходить только учится и — раз! — в стул врезался, упал, заплакал?

— Конечно, видел. — Племянник снова удивленно посмотрел на дядьку: «К чему он опять клонит?» — Полинка сколько раз стулья сшибала.

— Ну вот… Упал, значит, плачет, а тут бабуля сердобольная подскакивает, подняла дитятку и давай стул этот лупить да приговаривать: «Ах, какой стул нехороший, ах, встал он тут у нас на дороженьке, ах, вот мы ему, вот мы ему!» Видел такое?

— Ну да, бывает…

— Так скажи мне, кто виноват, что ребенок в стул врезался? Неужели этот стул? Он, вообще-то на месте стоит, никого не трогает, а ребенок шпарит напропалую и — тресь в него с разбегу!

Артем засмеялся:

— Естественно, ребенок.

— А как ты думаешь, что для себя уяснит этот ребенок после того, как его бабка всю вину на стул этот несчастный свалит? А он скажет себе: «Я-то молодец, оказывается, я хожу как надо, это стул дурацкий во всем виноват». Вместо того чтобы подумать: «А вдруг это я неправильно что-то сделал? Может, мне надо учиться ходить поаккуратнее? Может, на себя лишний раз посмотреть?» Конечно, ходить нормально он рано или поздно всё же научится и стулья постоянно сшибать не будет, но потом, что бы в его жизни ни случилось, он будет думать по-прежнему: «Я-то молодец, я-то не при чем, а вот Ванька-Петька-Светка, это они во всем виноваты», поскольку не приучен он будет к себе критически относиться, к своим поступкам.

— Погоди! — Племянник поднял руку. — Во-первых, я не помню, чтобы при мне кто-то бил стулья, в которые я врезался, когда ходить учился. А