Известный Алексеев. Т. 6. Избранные стихотворения - Геннадий Иванович Алексеев

по улице

и блаженно улыбался.

А человек понял,

что ему некуда торопиться.

Жизнь и смерть бумажного листа

На асфальте

лежит большой измятый бумажный лист.

Налетает ветер.

Лист подпрыгивает

и плавно пролетает по воздуху

несколько метров

    (наслаждается жизнью!).

Опустившись,

он застывает в красивой позе

    (любуется собой!).

Потом он тихо ползет вдоль тротуара,

загребая опавшие листья

    (делает вид,

    что не прочь и поработать!).

Потом он катается по асфальту,

как мальчишка – по траве

    (валяет дурака!).

Потом снова подпрыгивает

и летит куда-то в сторону

    (предчувствует что-то недоброе!).

На лету

его сбивает грузовик

и подминает под свои колеса.

Раздавленный,

сплющенный,

он еще подает признаки жизни,

но на него наезжает вторая машина,

и это

уже конец.

На асфальте

лежит мертвый бумажный лист.

Мир праху его!

Сушки

В полуверсте от рая

на зеленой лужайке

сидели два юных ангела

и грызли сушки.

– Не хотите ли сушек? —

    сказал среброкудрый ангел.

– В раю сушек не купите! —

    добавил златокудрый ангел.

– Спасибо! – ответил я

    и двинулся в сторону ада

    (зачем же мне рай без сушек?).

У самого входа в ад

на бурых камнях

сидели два старых черта

и лопали сушки.

– Могу предложить вам сушку! —

    сказал свинорылый черт.

– В аду не достанете сушек! —

    добавил козлоногий черт.

– Благодарствуйте! – сказал я

    и направился прочь от ада

    (без сушек кромешный ад

    не нужен мне и подавно!).

Зашел в булочную

и купил кулек сушек.

Не надо мне ни рая,

ни ада —

обойдусь.

Простота

Все не так-то просто.

Все поразительно сложно,

    обескураживающе сложно,

    удручающе сложно,

    утомительно сложно.

Все переплелось

    перехлестнулось

    запуталось,

    перемешалось.

Куда же подевалась простота?

Да вот же она,

    простота-душенька,

    простота-лапушка!

Да вот же она,

    красавица наша писаная,

    красавица синеглазая!

Вот она, скромница,

    стоит, опустив ресницы,

    и тихонечко дышит.

Другу

Будь светел, милый друг,

не угасай,

будь светел!

Твой долг – сиять,

твой долг – всегда светиться.

Запомни: мир погибнет,

если ты

не будешь постоянно светел.

Когда вокруг светло,

ты не ленись —

будь неприметно,

но упорно светел.

Когда же вдруг

погаснут все огни —

один светись,

один сияй во мраке.

Пред ликом жизни

и пред ликом смерти

будь равно светел,

будь отважно светел.

Жизнь поглядит на тебя

    и удивится,

    и всплеснет руками,

    и рассмеется.

Смерть подойдет к тебе

    и смутится,

    и остановится,

    и помедлит.

И после смерти,

дорогой мой друг,

ты будь, как прежде,

неизменно светел!

Рукопожатие

Пустынная улица.

За мною кто-то идет —

слышен стук шагов.

    Сворачиваю в переулок

    и прибавляю шагу.

Пустынный переулок.

За мною по-прежнему кто-то идет —

шаги стали громче.

    Сворачиваю во двор

    и пускаюсь бегом.

Пустынный двор.

За мною кто-то бужит,

оглушительно топая ногами.

    Посреди двора

    я останавливаюсь.

Подбежав ко мне,

запыхавшийся человек

крепко пожимает мне руку.

– Извините, – говорит человек, —

но мне так хотелось

пожать кому-нибудь руку!

2

«как тяжелые авиабомбы…»

как тяжелые авиабомбы,

падают века в прошлое,

пробивая этажи истории

и взрываясь где-то делеко внизу.

Как пустые ящики из-под картишки,

падают годы

на сырое бетонное дно века

и там лежат,

пока не понадобятся.

Как дождевые капли,

капают дни на ладошку ребенка.

И он смеется —

щекотно ему.

Ивану Федоровичу Крузенштерну

Ваш гордый силуэт

эффектен.

Он темнеет

на фоне кранов

и багрового заката.

Чем восхищались вы,

скитаясь по морям,

пересекая океанские пространства?

Что потрясяло вас

на дальних островах,

у побережий незнакомых континентов?

Не страшно ли

на Огненной Земле —

там все горит небось

и все черно от копоти?

Каков он, свет,

вокруг которого так долго

вы плыли, —

приглянулся ли он вам,

иль были вы слегка разочарованы?

Ваш силуэт

уже неразличим —

закат угас.

Но ведь не так уж дурно

стать бронзовым,

не так уж утомительно

стоять здесь,

на граните

у Невы,

сложивши руки на груди,

признайтесь!

«Малые Голландцы»

Глядя на полотна «малых голландцев»,

вспоминаю:

на этом стуле с высокой спинкой

я когда-то сидел

(удобный стул),

из этого бокала дымчатого хрусталя

пил темное пиво

(его вкус трудно позабыть),

этой салфеткой льняного полотна

вытер подбородок

(так и осталась она, смятая,

на столе),

в это окошко с цветными стеклами

я глядел на улицу

(по ней бродили бездомные собаки).

Как все хорошо сохранилось!

Но где же я сам?

Куда я делся?

Годами ищу себя

на полотнах «малых голландцев».

Грустная история

Афанасий Фет

читал свои стихи Марии Лазич.

    Она ему нравилась.

Мария Лазич

по уши влюбилась в Афанасия Фета.

    Стихи были дивные.

Афанасий Фет

расстался с Марией Лазич.

    Она была бесприданница.

Мария Лазич

отомстила Афанасию Фету.

    Взяла и померла.

Несчастный Фет

до гробовой доски

горевал о Марии Лазич.

    Лучше ее

    на этом свете

    никого не оказалось.

Можно посмеяться

    над доверчивой Лазич

и оправдать

    вероломство Фета.

Можно посочувствовать

    бедняжке Лазич

и возмутиться

    поведением Фета

Можно пожалеть

    и Фета, и Лазич.

Но трудно остаться равнодушным

к этой грустной истории,

которая произошла в прошлом веке

с полковым адьютантом Афанасием Фетом

и генеральской дочкой Марией Лазич.

Саломея

Как она пляшет!

О, как она пляшет,

чертовка!

Что же потребует она

в награду за свой танец?

Голову Иоанна!

Голову Иоанна!

Конечно, голову пророка Иоанна,

чего тут сомневаться.

И вот Саломее

подносят голову Иоанна

на серебряном блюде.

– Зачем вы суете мне эту мерзость? —

говорит Саломея. —

Я танцевала для собственного удовольствия,

я люблю танцевать.

– Ах вот как! —

кричит Ирод. —

Голова пророка ей не нужна!

Голова пророка ей омерзительна!

Так убейте же её!

И Саломею убивают.

А как она плясала!

О, как она плясаля!

Отплясалась, голубушка.

Рядышком

Сядет рядышком

сущий болван

    и бубнит мне в ухо

    околесицу.

Сядет рядышком

истый мудрец

    и молчит,

    только носом посапывает.

Сел бы рядышком

Соловей-разбойник,

    посвистел бы

    часик-другой.

Сел бы рядышком

Христофор Колумб,

    рассказал бы мне

    про Америку.