Русская рулетка (сборник рассказов) - Игорь Анатольевич Безрук

её загадочные — себе на уме — ухмылочки, которые искривляли её лицо каждодневно, и «дикие» песни, которые она выла по-шаманьи по вечерам на веранде, уставившись в темноту.

Мне же до сих пор не ясно, уважаемая редакция, каким образом происходил тот процесс общения, если его можно так назвать, меня с трупом посредством сна. На страницах вашей газеты публикуют массу статей по вопросам похожей направленности люди, всерьез занимающиеся феноменом подобной — другой — реальности. Может быть, они разъяснят его. Я был бы рад прочитать что-нибудь вразумительное по этому случаю.

О себе скажу дополнительно, что я не стал покупать тот дом, хотя в тот же день ко мне подошла родственница умершей и спросила, остается ли в силе наш договор. И хотя я, человек в сущности не суеверный, прошедшие ночи перевернули во мне все представления. Естественно, я отказался от покупки, мне хватило и тех кошмаров, которые я пережил. И теперь, как я вижу, правильно поступил, ведь буквально по прошествии месяца у нас с директором опять произошли серьезные разногласия, я уволился из фирмы и уехал из того городка. Выходит, сны мои были не только тесно связаны с покойным, заживо погребенным в подвале (как выяснилось впоследствии, мужчина умер от истощения, видно, жена его в наказание перестала кормить), но и с моим будущим, как бы предваряя последующие события: мой уход из фирмы и отъезд из города. Вот как всё иногда мистическим образом происходит.

А еще впоследствии я узнал, что дом тот так никто после этого и не купил и его случайно сожгли какие-то воришки, которые залезли через разбитое окно в надежде чем-нибудь поживиться. Теперь на месте того дома пустырь, и я даже рад, что так получилось. Наверное, я сошел бы там с ума.

Вот, собственно, и всё, что я хотел рассказать о своём «мистическом» опыте. Подписываться не буду, боясь оказаться не понятым. Уж слишком многие у нас еще не верят в подобное. Может, ваш журнал и изменит людские представления о реальности. Я, по крайней мере, надеюсь на это, ведь в мире так еще много необъяснимого. Всего вам хорошего».

УДИВИТЕЛЬНОЕ СПОКОЙСТВИЕ

«Боже, это даже удивительно, что я такой спокойный. Я тихо стою возле раковины, мою непочатую гору вчерашней посуды и совсем не обращаю внимания на сиплое бурчание моей дражайшей супруги Сони. Другой бы давно, как не остывший вулкан, взорвался, оглушительно гахнул бы тарелками об пол, затем заехал бы неугомонной ворчунье в челюсть, как это делал я раньше, и поостыл, но ничего этого я сейчас не сделал. Я теперь сам себя не узнаю. Я невозмутимо мою посуду, молча тру до блеска белый глянец свежевымытых тарелок и думаю о своем, совершенно, казалось бы, не воспринимая ворчливого голоса Сони. Так, наверное, изборожденный морщинами книжный червь какого-нибудь уединенного в горах средневекового монастыря сидел у раскрытого окна, держал в руке остро очиненное гусиное перо и не видел лежащих перед ним окрестностей. Так, скорее всего, поступал и несокрушимый легендарный Муций Сцевола, держа обожженную руку над пламенем.

Нет, что ни говорите, а мы в нашем веке на подобное хладнокровие не способны. Для нас выслушивание упреков собственных жен уже подвиг. Упреков, надо сказать, в большей части своей несправедливых и огульных.

Вот, к примеру, моя Соня. Придешь с работы, умоешься, переоденешься, приляжешь на полчасика отдохнуть — она тут как тут. Схватит какую-нибудь тряпку и давай усердно елозить ею по стенам, по телевизору, по мебели, все время бросая в мою сторону: «Что ты разлегся, я убираю, убираю…» У нее это в порядке вещей. Я не знаю, чем она занимается, когда меня нет дома, может, сериалы смотрит, может, на диване прохлаждается, но стоит мне появиться на пороге — она тут же что-нибудь затевает: гремит на антресолях стеклянными банками, переставляет с места на место в прихожей обувь, перебирает в платяном шкафу одежду, — смотри, мол, какая я непоседливая, как я стараюсь все сделать по дому, во всем успеть, всё привести в порядок, будто порядок этот важнее всего на свете!

Я говорю ей: «Уймись, для чего каждый день колотиться», а она мне обычное: «Да если б я знала, что за такого лежебоку замуж иду — век бы одна коротала!» Можно подумать, что замуж идут за рабочих муравьев. Сами из себя тягловых лошадей создают, да еще прихрапывают: «Вот мы, мол, какие; вот какими вы нас, мужики, сделали». Мы их сделали — каково!

Нет, сегодня я на удивление спокоен. Вот даже без содрогания представляю, как испанцы в свое смутное время заставляли мавров на себе колокола за сотни миль перетаскивать — возвратить украденное ранее. Так и слышу, кажется, как волочется по сухой, выжженной земле огромный — с кулак толщиной — пеньковый канат, как со свистом взвиваются в воздух и хлестко опадают на синие от ударов спины иноверцев бичи. Ясно представляю, какой ненавистью сверкают их черные бездонные разящие глаза. Это ли не эпоха! Это ли не страсти! А тут возись с этой замаранной посудой да слушай голосистые завывания Сони. Вот, вот, опять зашлась.

Чего ей не хватает? Хлеба? Соли? Меда тебе надо, дорогая Сонечка, меда! Как Александру Филипповичу, свет Македонскому. Захотел сладкой жизни, гаремы по восточному обычаю завел и в место опочивания в бочке с медом отправился, как в продолжение сладкой жизни. Но тебя я, Сонечка, в бочку с медом укладывать не стану — с тобою жизнь не кажется медом, соль сплошная на рану открытую да еще с ковырянием и тереблением.

Мне уже соседские мужики все уши прожужжали: ты, мол, подкаблучник бабский, баба, а не мужик. Твоя ж из тебя, и дураку понятно, веревки вьет. Думаешь, приятно такое мне чуть ли не каждый день выслушивать? Я ведь ничуть не хуже других. Да был бы хуже, разве пошла бы ты за меня, Сонечка, замуж? А кем я теперь стал? Рохлей, подобием мужа. Правда говорят: хлебным мякишем. А ведь я не всегда был таким. От любви к ней, что ли, податливым, как пластилин стал, мягкотелым? А она и рада угодить своей властности. У неё ведь и мать-покойница такой была. Сонечка вся в неё пошла. Отца своего родного вдвоем со свету сжили. Мне было