Сталин: операция "Эрмитаж" - Юрий Жуков

Вышивку, которую ваша дочь сделала в школе на уроках рукоделия, назовут «гобеленом викторианской эпохи», и ей не будет цены. За щербатыми и потрескавшимися синими с белым кувшинами, которые продаются в наших придорожных трактирах, будут гоняться коллекционеры, их будут ценить на вес золота, и богачи будут употреблять их как чаши для крюшона…»[28]

Можно на это возразить: Джером, мол, имел в виду заурядные и, главное, дешевые вещи. Но разве научную, художественную ценность определяет лишь продажная цена, да к тому же на момент создания? Ведь в таком случае следует убрать из картинных галерей полотна Ван Гога, которые при жизни он не мог продать даже за гроши и вынужден был голодать, отказать в праве на музейную экспозицию археологическим находкам, рукописям великих писателей и государственных деятелей, многому, очень многому иному. А вместо них заполнить витрины новенькими кольцами, колье, фермуарами прямо из ювелирных мастерских, парадными портретами тех, кого, быть может, мы после их смерти будем проклинать или, что страшнее, забудем.

Следует признать, что эксперты Музейного отдела действовали так, как подсказывал им опыт и знания; тот навык работы, когда главным становится не рыночная стоимость, а время, отделяющее нас от момента создания вещи, мастерство, талант, вложенный в нее творцом. Да еще, наконец, характерность, даже тривиальность для эпохи, которую невозможно понять по отдельным вырванным из нее, хотя и гениальным, уникальным образцам.

Принимать решения экспертам Музейного отдела приходилось чуть ли не круглые сутки. Помимо Внешторга им нужно было контролировать еще три также вполне легальных канала, по которым произведения искусства, реликвии стали уходить за рубеж. Причем зачастую совершенно бесплатно – не давая никакого дохода государству.

Гражданская война обеспечила не только утверждение советской власти на шестой части планеты, но и независимость Финляндии, Эстонии, Латвии, Литвы, Польши. И потому десятки тысяч людей, сумевших доказать в Наркоминделе, что они сами или их отцы, матери родились на территории этих новообразованных государств, в полном согласии с законом приобретали соответствующее гражданство и устремлялись на вновь обретенную родину.

Уезжали, разумеется, с личным имуществом, а в нем могли оказаться не только одежда и обувь, мебель и еда. Попадались в чемоданах, сундуках, саквояжах и художественные изделия, в ценности которых таможенники, естественно, не разбирались.

Дабы предотвратить потенциальную утрату подлинных ценностей, Музейный отдел сформировал 8 февраля 1921 года особые Комиссии по контролю над вывозом, прежде всего – при московской и петроградской таможнях. С их созданием на тех же весьма немногочисленных сотрудников отдела свалился дополнительный груз забот и ответственности.

Всего за два года – период наибольшего числа уезжавших – пришлось осмотреть, изучить и принять решение о разрешении на вывоз по 8 755 картинам, 5 126 рисункам, гравюрам, акварелям, 1 628 иконам, 2 888 изделиям из фарфора и хрусталя, 366 из бронзы, 4 606 коврам, 88 скульптурам.

К счастью, поток оптантов, как именовали таких эмигрантов, почти иссяк к весне 1923 года. Именно к счастью, ибо небольшой огрех в инструкции – то, что разрешение на вывоз независимо друг от друга выдавали и Наркомпрос, и Наркомвнешторг, – все же привел к утрате многих произведений, достойных музеев, а затем и к появлению их на европейском антикварном рынке (разумеется, с пометкой о русском происхождении).

Еще один легальный канал утечки произведений искусства и реликвий за рубеж просуществовал более короткий срок, но потребовал от экспертов Музейного отдела наивысшего уровня профессионализма. Ведь на этот раз приходилось решать судьбу ни больше ни меньше как экспонатов Эрмитажа, Гатчинского, петергофских, царскосельских дворцов, Академии художеств. Претензии же предъявляли уже не частные лица, а правительство Польши.

18 марта 1921 года на нейтральной территории – в столице Латвии Риге – представители РСФСР, УССР и Польши подписали вырабатывавшийся и обсуждавшийся не один месяц мирный договор. Он должен был зафиксировать нашу западную границу и позволял перейти от состояния войны к нормальным добрососедским отношениям, возобновить давние, довоенные экономические связи.

Было, однако, в договоре и иное – желание поставить точку на сложном и противоречивом прошлом: на территориальных захватах Российской империи, ликвидации польской государственности, подавлении освободительных восстаний. Именно это и породило в тексте Рижского мирного договора девятую статью, обязывающую российскую и украинскую стороны возвратить захваченные начиная с 1 января 1772 года в Польше трофеи.

Мало того, польская сторона должна была получить назад и свое культурно-историческое достояние, при тех или иных обстоятельствах оказавшееся в России или на Украине: все библиотеки, архивы, археологические собрания, произведения искусства, реликвии, всякого рода коллекции – безразлично, частные, общественные или государственные.

Казалось бы, проблема решается весьма просто. Надо лишь составить списки, согласовать их на дипломатическом уровне и подготовить ценности к отправке. Однако параграф седьмой той же статьи утверждал, что все далеко не так однозначно: «Систематизированные, научно обработанные и представляющие законченное целое коллекции, являющиеся основой сокровищниц мирового культурного значения, не должны подлежать разрушению»[29].

Такая юридическая трактовка запутывала, осложняла вопрос, заставляла уточнять относительно каждой вещи – подлежит она возвращению в Польшу или нет. И тогда группа сотрудников Музейного отдела во главе с И. Грабарем, входившая в музейную подкомиссию Смешанной российско-украинско-польской комиссии, не преминула использовать, по сути, противоречивую формулировку в свою пользу.

В конце 1921 года (когда, собственно, и началась работа подкомиссии) И. Грабарь и его коллеги решили нарочито воспротивиться требованию польской стороны возвратить 160 гобеленов, когда-то украшавших Вавельский замок. Ученые заявляли, что шпалеры эти давно являются органической частью коллекций нескольких дворцов-музеев и лишь после длительных споров согласились на отправку этого редкого по красоте и единству собрания в Краков.

После столь же нарочито жарких споров уступили двадцать одну картину кисти Бернардо Белотто, прозванного Каналетто, – виды Варшавы, написанные по заказу короля Станислава Августа Понятовского, затем согласились на реэвакуацию нескольких тысяч колоколов, снятых с костелов и увезенных после отступления русской армии в 1915 году в глубь России.

Благодаря такой тактике сотрудники отдела отстояли, оставили за Эрмитажем две картины Рембрандта и Фрагонара, часть военных трофеев, а за музеем Академии художеств – часть так называемого Графического кабинета Станислава Августа.

Работа по разбору польского имущества завершилась в марте 1922 года. И сразу же работникам отдела пришлось окунуться в далекие от академического спокойствия проблемы, по сравнению с которыми не только дела с оптантами, но даже с Внешторгом показались детскими забавами.