Проклятое время - Габриэль Гарсиа Маркес

– Когда ее посадили?

Оказалось, что в субботу вечером.

– Вот сейчас она выйдет, а один из вас сядет! – закричал алькальд. – Она спала в камере, а по городку налепили за ночь черт-те сколько анонимок!

Едва открылась тяжелая железная дверь, как из камеры с криком выскочила средних лет женщина, худая, с собранными в тяжелый узел волосами, которые держал высокий испанский гребень.

– Проваливай, живо, – сказал ей алькальд.

Женщина выдернула гребень, тряхнула несколько раз роскошной гривой и, выкрикивая «Суки, суки!», как одержимая бросилась вниз по лестнице.

Перегнувшись через перила, алькальд закричал во весь голос, словно хотел, чтобы его слышали не только женщина и полицейские, но и весь городок:

– Отцепитесь, вы слышите, отцепитесь наконец от меня со своей писаниной!

* * *

По-прежнему моросил дождь, но падре Анхель вышел на свою обычную вечернюю прогулку. До встречи с алькальдом времени оставалось довольно много, и он отправился осматривать затопленную часть городка. Увидел он только среди плавающих цветов труп кошки.

К вечеру, когда падре шел назад, начало подсыхать. Вечер неожиданно оказался ослепительно ярким. По вязкой, неподвижной реке шел вниз баркас, груженный мазутом. Из какой-то развалюхи выбежал малыш и закричал, что у него в ракушке шумит море. Падре Анхель поднес эту ракушку к уху – и действительно услышал морской рокот.

Жена судьи Аркадио сидела со сложенными на животе руками перед дверью своего дома и глядела как зачарованная на баркас. Через три дома начинались торговые ряды: витрины с безделушками, прилавки с барахлом и ничем не прошибаемые сирийцы, сидящие у дверей своих лавок. Вечер умирал в ярко-розовых облаках и визге попугаев и обезьян на другом берегу реки.

Начали открываться двери домов. Под заляпанными грязью миндальными деревьями, вокруг тележек со снедью на изъеденном временем гранитном крае водоема, из которого поили скот, собирались поболтать мужчины. Падре Анхель подумал, что каждый вечер в это время словно происходит чудо – преображение нисходит на городок.

– Святой отец, вы помните заключенных немецких концлагерей?

Падре Анхель не видел лица доктора Хиральдо, но представил себе, как тот улыбается за проволочной сеткой окна. Честно говоря, он не помнил тех фотографий, хотя не сомневался, что видел их.

– Загляните в комнату перед приемной.

Падре Анхель толкнул затянутую сеткой дверь.

На циновке лежало существо неопределенного пола – кости, обтянутые желтой кожей. Прислонившись спиной к перегородке, сидели двое мужчин и женщина. Хотя никакого запаха падре не ощутил, он подумал, что от этого существа должно исходить невыносимое зловоние.

– Кто это? – спросил он.

– Мой сын, – ответила женщина. И, словно извиняясь, сказала: – Два года у него кровавый понос.

Не шевелясь, больной скосил глаза в сторону двери. Падре охватили жалость и скорбь.

– Чем вы его лечите? – спросил он.

– Даем ему зеленые бананы, – ответила женщина. – Ему не нравятся – а ведь они так хорошо крепят.

– Вам следовало бы принести его на исповедь, – сказал падре, но слова его прозвучали не слишком убедительно.

Он тихо закрыл за собой дверь и, приблизив лицо к металлической сетке окна, чтобы лучше разглядеть доктора, царапнул по ней ногтем. Доктор Хиральдо растирал нечто в ступке.

– Что у него? – спросил падре.

– Я еще его не осматривал, – ответил врач. И добавил, словно размышляя: – Вот какие вещи, падре, по воле Господа происходят с людьми.

Замечание это падре Анхель оставил без ответа и только сказал:

– Много я перевидал на своем веку мертвецов, но этот бедный юноша больше похож на мертвого, чем мертвец.

Он попрощался. Судов у причала уже не было. Начинало смеркаться. Падре Анхель отметил про себя, что после того, как он увидел больного, состояние его духа ухудшилось. Вдруг он спохватился, что опаздывает, и заспешил к полицейскому участку.

Скорчившись, сжав голову ладонями, алькальд сидел на раскладном стуле.

– Добрый вечер, – медленно сказал падре.

Алькальд обратил к нему лицо, и падре содрогнулся при виде его красных от отчаяния глаз. Одна щека у алькальда была чистая и свежевыбритая, а другая – в зарослях щетины и вымазана пепельно-серой мазью. Со стоном он прорычал:

– Я застрелюсь, святой отец!

Падре Анхель застыл, ошеломленный.

– Вы травите себя, принимая столько анальгетиков, – сказал он.

Под грохот толстой подошвы алькальд подбежал к стене и, вцепившись обеими руками в волосы, принялся биться головой. Падре еще никогда не доводилось быть свидетелем таких проявлений физической боли.

– Проглотите в таком случае еще две таблетки, – посоветовал он, сознавая, что совет его нелогичен от растерянности и бессилия, – не умрете же вы еще от двух обезболивающих.

Он всегда терялся перед человеческой болью – слишком ясно он сознавал свою полную перед ней беспомощность. В поисках таблеток падре обвел взглядом всю большую полупустую комнату. У стен стояли полдюжины табуреток с кожаными сиденьями и застекленный шкаф, набитый пыльными бумагами, а на гвозде висела литография с изображением президента республики. Таблеток он не увидел – только целлофановые обертки, валяющиеся на полу.

– Где они у вас могут быть? – спросил, уже отчаявшись найти таблетки, падре.

– Они на меня больше не действуют, – простонал алькальд.

Алькальда передернуло, и на падре Анхеля надвинулось огромное безобразное лицо.

– Черт, черт подери, блудный род! – крикнул алькальд. – Ведь я уже говорил – отцепитесь от меня!

И, подняв над головой табуретку, со всей яростью отчаяния швырнул ее в застекленный шкаф. Падре Анхель осознал, что произошло, лишь после того как посыпался стеклянный град и из облака пыли вынырнул, словно привидение, алькальд. Абсолютная тишина воцарилась на какое-то мгновение.

– Лейтенант… – прошептал падре.

У открытой в коридор двери выросли полицейские с винтовками на изготовку. Порывисто дыша, алькальд поглядел на них невидящим взглядом, и они опустили винтовки, оставшись, однако, стоять у двери. Взяв алькальда аккуратно за локоть, падре Анхель подвел его к складному стулу.

– Так все-таки где же у вас таблетки?

Плотно закрыв глаза, алькальд откинул назад голову.

– Это дерьмо я больше глотать не намерен, – ответил он сквозь зубы. – От них гудит в ушах и деревенеет череп.

Боль на время утихла, и алькальд, повернувшись к падре, спросил:

– Вы говорили с зубодером?

Падре кивнул. О сомнительном результате беседы говорило молчаливое выражение его лица.