Бунт Афродиты. Nunquam - Лоуренс Даррелл

Рэкстроу с невесёлым смешком качает головой.

— Бесподобно, — говорит он. — Бесподобно.

Ах, если бы рано или поздно нам не грозило возвращение в реальный мир! Ох уж этот мир анабаптистов, неплательщиков налогов и иерофантов! Ох уж этот мир проментоленных наложниц! Да, моя дорогая жена со сверкающими глазами и дочерна загоревшим в альпийских снегах лицом, когда-нибудь и мы рука об руку покинем это место. Начнётся новая жизнь, будут обеды с копчёной крайней плотью «У Клариджа» и с куропатками в «Путни». Пусть Рэкстроу остаётся играть в шахматы со своим глухонемым партнёром. А Феликс придёт на фирму с обаятельно-наивным видом, словно говоря: пожалуйста, не обижайте меня, я доучился только до анальной стадии. Обратно в Лондон, обратно к поп-мнению музыкантов с банджо, обратно к молодым с непсихоанализированными волосами. Бенедикта, поцелуй меня.

Наливая трясущейся рукой воду, она говорит:

— Джулиан сказал, что хотел бы повидать нас обоих.

— Да?

— Мне опять страшно.

— Дурное предзнаменование.

— Он сказал, что теперь всё иначе.

— Будем надеяться.

Только не сегодня; сегодня мы вдвоём, только я и ты, усугубляем фортуну со всеми её маленькими предательствами. Ты снова расскажешь мне, когда будешь погружаться в дрёму, о саранче — как предутренний ветер несёт её над Анатолией, затмевая свет солнца. Сначала её видят охотники, потому что у них самое острое зрение; и они оповещают остальных. Свист, выстрелы, на разрушенных сторожевых башнях на берегу мигают гелиографы. Вдалеке, за бронзовым жнивьём и розовато-лиловым песчаником, летят мародёры, похожие на невинные облачка, и они приближаются, приближаются — и вот они уже повсюду, со всех сторон. Сначала они как будто нечто лёгкое, пушистое, и вот-вот ветерок разбросает их; ан нет, они набирают вес, силу, сливаются крыльями гигантских летучих мышей и готовы проглотить небо.

И вот в лагере с угрюмой решимостью готовятся будто к снежной буре, поскольку шуршавчатые насекомые проникают везде, во всё, неотвратимо, как пыль или дым. Головы повязаны платками, запястья убраны в рукава, на ногах носки или легинсы. Начинается долгое ожидание, когда надо определить, не предшествует ли туче авангард из молодых бескрылых особей, которые с невиданной скоростью катятся по земле, превращая поля в бурное море из зелёной чешуи.

Тогда копают ямы, ставят железные или деревянные перегородки, готовят огненные заслоны. И вот насекомые летят, проваливаются в ямы, падают на тела горящих сородичей, пока тонны крошечных тел не охватывает пламя. Вонь такая, что небесам тошно. Но летуны приближаются со зловещим треском — сначала дальним, как будто колючки горят под горшком; потом более близким, громким, будто лесной пожар — жующих челюстей. Иллюзия огня создаётся также из-за скорости, с какой они опустошают лес до последнего листочка, вися длинными лентами, напоминающими пчелиные рои. Под тяжестью их тел опрокидываются кусты. Лошади бьют копытами и машут хвостами, стоит им почувствовать на своей шкуре хитиновую щекотку; но сколько бы ни предпринималось предосторожностей, твари всё равно добираются до рук и ног, скребутся о голую кожу, шебуршат под одеждой. В мгновение ока весь видимый мир становится безжизненным, лысым, как голый череп. Под жгучим солнцем — зимний, по-рождественски голый лес. Совершенно особенная тишина воцаряется потом на несколько недель — тишина и вонь обуглившихся насекомых, горящих, как солома.

Лагеря сворачиваются, жизнь входит в колею; но устало, вяло. Опасность миновала. Но такое ощущение, что люди тоже обглоданы — до костей, до глазных яблок. На землях одного из ханов круживший в воздухе гриф уронил в лагерь женскую руку. Что ж, в обратный путь, как муравьи, к горизонту — туда, где творит и перетворяет себя голубой залив у стен суетливого города.

* * *

Глубокий сон — благо, несмотря на любопытных хорьков подсознания, которые вынюхивают мотивы и поступки моей затихшей партнёрши. Прошлое не вернёшь, не правда ли? — слишком много сожжённых лампочек. Попробуй, Феликс, ну попробуй же!

Утро началось неожиданным письмом с лондонским штемпелем — от Вайбарта; это не настоящее письмо, пояснил он, всего лишь несколько страничек, вырванных из блокнота.

Мне очень нужно повидаться с вами, Феликс, но я суеверен в отношении психушек. Всегда так было. Что если вы совсем того, а? Бр-р! Даже настоящее письмо тогда — не в коня корм, если вас не обидит такое сравнение. Но несколько страничек всё же дадут вам представление о моей жизни, встряхнув застоявшиеся мозги, как мы, бывало, говорили.

Скажите мне:

Пёс псом, а кто слоном рождён,

Тот на земле живёт как слон:

Хвост сзади,

Хобот впереди,

И как же благороден он,

Какие складки на ушах,

Как важен и степенен шаг.

И сердце кроткое в груди,

Хоть жизнь как будто позади.

— выписка

Странно, не правда ли, когда легкомыслие, прирождённая непоследовательность обращается в тик. Долгий путь пройден вами и мной вместе, правда, старина? Не очень часто нам приходилось встречаться; но время от времени, как на игрушечной железной дороге, наши пути пересекались. Динь-динь!

— выписка

«Памятка», написанная собственноручно Джулианом. (Теперь он пишет очень крупно и размашисто.) «С издательской точки зрения единственно неотразимы — Дознания, Признания и Головоломки, в таком порядке. Пусть Вайбарт руководствуется в своих суждениях сей неколебимой истиной». Странный тон в отношении меня, не правда ли? А как насчёт той поэзии, благодаря которой мы обретаем престиж, — поэзии, написанной при помощи клизмы? Например, новая книга Кёпгена? Ему-то легко говорить, Джулиану; он опять в Нью-Йорке со своим звёздно-полосатым пламенем.

— выписка

Феликс, я делаю очень много денег. Вчера мне принесли идеальный роман. Начинается так: «Смит был милым гигантом и здоровяком; но ещё в детстве кто-то сказал ему, что если он будет слишком громко смеяться, у него отлетят яички, поэтому на его лице вечно держалось странное кривое выражение. Он постоянно жил в ужасном ожидании, пока не случилось худшее… (читай дальше)». По ряду причин мне пришлось отказаться от него.

— выписка

Человек всю жизнь учится. Писатель Ф.В. говорит, что «надо как можно меньше знать о своих персонажах. Чем больше подробностей, тем сильнее они сливаются в безликую массу. Для каждого требуется одна яркая черта — главенствующая наклонность, так сказать, индивидуальная „подпись” в геральдическом смысле: горб процентщика, близорукость учёного, деизм короля. Всё остальное — „вода”». Полагаю, пробу «воды» берут, когда книга издана?

— выписка

Феликс, я несчастен, а вы? Какими нас вывел бы Ф. В.? Интересно, можно ли представить себе, будто мы живём в каком-нибудь из его романов? Если бы вы только знали, если бы он только знал. Пиа! Последние письма! Это нечестно. Я не могу заставить себя и выбросить их — а если хранить, то для чего? Они уже блекнут. В каком-то смысле время великодушно к нам. «Смерть всегда приходит, когда её втайне ждёшь, она выполняет взаимное соглашение. Это как любовная связь, кто-то предлагает, кто-то отвечает, кто-то намекает на тайную потребность». Иногда я хочу оказаться с вами в «Паульхаусе» — порой мне самая туда и дорога. Мои сны! Видели бы вы их! До чего же невероятные фауна и флора выскакивают из инфернальных сфер.