Мне ли бояться!.. - Александр Анатольевич Трапезников

на своего приятеля, а я резко отклонил корпус в сторону, и удар, нацеленный мне в затылок, пришелся в зеркало. Верзила взвыл, схватившись за покалеченную руку, а я пошел по осколкам мимо Тимура.

— Вернешься в общежитие — поговорим, — прошипел он.

— На крыше, — согласился я.

Мы ушли из ресторана, побродили по городу, а потом я проводил Полину домой. Но заходить в гости не стал. Нелегко было бы разговаривать с ее родителями после всего случившегося. Мне казалось, что впереди у нас еще достаточно времени. Целая жизнь.

6

Честно говоря, я не надеялся, что Полина проснется в такую рань и приедет на вокзал. Сам я уехал от Марьи Никитичны в шесть часов утра, пока Леночка еще спала. Поезд отходил через шесть минут, а ее все не было. Но вот она вышла из метро, сонная, хорошенькая, в алой куртке-аляске и с такого же цвета сумкой через плечо.

— Я не опоздала? — томно спросила она.

— Еще немного… — И я потащил ее, капризно упирающуюся, за руку.

Поезд уже дрожал в предвкушении стартового рывка. Мы успели заскочить в вагон и рухнули на свободные места.

— Тверь — это где-то на границе с Монголией? — пошутила Полина.

— Чуть ближе, как раз за Уральским хребтом.

Мы еще поболтали некоторое время, а потом Полина, прямо на полуслове, положила мне голову на плечо и задремала. Так она и проспала все четыре с половиной часа. А я смотрел в окно и вспоминал наш дом, родителей, брата, который должен был приехать в отпуск.

Николай сильно изменился за последние четыре года, с тех пор как начались эти войны. В детстве я всегда подражал ему, а слушался, наверное, больше, чем отца. Попробуй не послушайся этакого молодца под два метра ростом! Ему на роду написано быть военным, русским офицером. Главная его особенность — справедливость. И честность. Средний брат — другое. Тот всегда занимал сторону сильного, и в школе, и дома, мог и словчить, и схитрить. Потому и пошел в бизнес, где без этих качеств не обойтись. А я хотел пойти по стопам Николая, пока не наслушался его рассказов об этих горячих точках на нашей карте. Ведь он во многих местах побывал, и везде приходилось стрелять, убивать, жечь. Всюду были кровь и смерть. Это в мирное время хорошо ротой командовать, на плацу маршировать. А в военное звереешь. По нему видно. Как у него глаза иногда мечутся ни с того ни с сего, или вздрагивает за столом, или вилка случайно упадет, или утром вдруг спрашивает спросонья: «А ты, Лешка, что делаешь в казарме?» у него даже сны все там, откуда он приехал. Тут есть от чего свихнуться. В прошлый приезд, полгода назад, он рассказывал, как подбили БТР и все ребята из его роты сгорели заживо. А это были его друзья.

Пошли прочесывать аул, откуда стреляли. Ничего не нашли, только один старик на подозрении остался. Ну, вскрыли подпол, нашли базуку, понюхали — пахнет порохом. Вывели его на улицу. «Вот так будет с каждым!» — сказал брат, а сам плачет. Он и тогда плакал, когда рассказывал. Потом застрелили, отрезали голову и насадили на частокол. Я не представляю, как такое может быть в наше время, как можно жить после всего этого? По-моему, он и не живет вовсе, а вымучивает каждый час. И еще мне кажется, что он уже привык убивать. Вот во что превратился Николай. Во что его превратили. Что там мои проблемы по сравнению с тем, с чем он сталкивается каждый день!

Может, поэтому сестра сделала свой выбор и решила уйти в монастырь, чтобы его и все остальные грехи замаливать? Хотя тоже не представляю, как на такое можно решиться в двадцать лет? Ведь самый возраст, когда только жить и радоваться. Но у нее свое представление о жизни, не похожее на наше. Я ее очень люблю, Катю. Не могу сказать, что разделяю ее убеждения, но иногда мне кажется, что она права. Особенно когда насмотришься на всю грязь и мерзость, которая тебя окружает. Жить не хочется. Она всегда была спокойным, серьезным и скромным человеком. И не такой уж затворницей, как может показаться. И с чувством юмора у нее все в порядке. И ребята за ней бегали, потому что наружности далеко не последней, как и все Барташовы. Но вот не видит для себя иного пути, тут ее хоть в угол ставь, как в детстве. Мне-то в ее мыслях трудно разобраться, потому что она намного умнее меня, зато она мои, как хирург, анатомирует. Разложит по полочкам, где что лежать должно, и все сразу ясным становится. Более того: порой мне кажется, что она даже на расстоянии, мысленно нужный ответ подсказывает. Вот такая чудесница. Были же они на Руси и, наверное, еще будут. И все же мне интересно: откуда это у нее началось? Вера ее. Может быть, и вправду Озарение, как она сама говорит?

Поезд подходил к Твери, а Полина все еще посапывала. Как ребенок. Пришлось ее слегка растормошить, чтобы она очнулась. Она сладко потянулась и спросила:

— Уже приехали? Так быстро?

— Древний город Тверь — один из самых красивейших в России, — сказал я. И добавил: — Был когда-то. Но Волга еще течет.

Поезд остановился, и мы выбрались на перрон. Оркестр запаздывал, но зато я увидел, как из соседнего вагона выходит брат со своей женой — они всю дорогу ехали рядом с нами. При его заработках мог бы потратиться на бензин, подумал я и крикнул:

— Володя!

Он посмотрел на нас через плечо, приподнял брови и поставил тяжелые сумки на асфальт. Жена его закивала. Они оба были, словно два эскимо на палочке, такие же шоколадные, видно, отдыхали где-то на юге. А вообще-то похожи не только загаром, но и характером: им бы гвозди глотать, не подавятся.

— Привет. Представь. — Володя всегда краток.

— Полина Кирилловна Черногорова, — подчеркнуто официально сказал я. — Моя учительница по пению.

— Что ж! — усмехнулся Володя. — Научить его реветь ослом еще не поздно. Двинулись? — Он кивнул на сумки. — Неси.

Меня не прельщала роль бесплатного носильщика, но от Володи теперь зависело многое. И я взвалил сумки на себя. Наверное, они были набиты продуктами. Хоть за это спасибо. Вот так мы и шли: они впереди, окружив Полину с двух сторон, а я позади, как вьючное животное, по определению брата. Полина то и дело оглядывалась на меня, словно ища поддержки. Свернув на набережную, наша процессия вышла