Дерись или беги - Полина Клюкина

— Кто я?

— Это Петя, я за документами. Хотя, если вам угодно, можем вместе все составить.

Под рывок «Quelle est belle» Петя шагнул в комнату.

— Садись, чего там встал.

Не отрывая ножек от пола, он перетащил стул к кровати.

— Итак, что у вас с делами? Мне Ира сказала, чтоб я все просмотрел, учел все ваши пожелания и составил… ну, в общем, составил документ.

— Завещание. Так и говори, что ты тушуешься! Сидишь почти рядом с гробом, а слово «завещание» боишься произнести.

— Завещание, ладно. Каким вы обладаете имуществом?

— Пучком укропа, я Ирке уже сказала.

— Галина Андреевна, давайте серьезно.

— Хорошо, давай. Скажи, Ирка ненавидит меня, да?

Петя встал и засеменил по комнате, пластинка заскрипела и постепенно смолкла.

— С чего вы взяли?

— Я ей про отца никогда не рассказывала. Говори-говори, ты знаешь, с мужем она это точно должна обсуждать.

— А почему вы ей никогда о нем не говорили?

— А что тут говорить. Сукой порядочной он был, сукой, каких поискать. Морячком в синей форме. Слышал про таких?

— Ну вот. А почему ей было не сказать?

— Зачем, миленький! Чтоб девка у меня росла с мыслью, что отец ее знать не хочет?

— А так она росла…

Галюнь привычно потянулась к проигрывателю.

— А так она росла нормальным ребенком. Пусть без отца, зато обиды никакой не холила. Ты думаешь, я ему не сказала? Сказала. Собралась, как идиотка, к нему на плац, напялила сарафан. Представляешь, шила специально из поношенного платья. Мне Лерка, подружка, перелицевала пальто мамкино, украсила потертые обшлага большими меховыми манжетами.

— Я видел фотографии, вы красивой были. Ириша в вас пошла.

— Да это еще что. Тогда партия все беленилась, каждую мелочь решала, даже как советская женщина выглядеть должна. Все бабы мечтали в ту пору носить лодочки на «венском» каблуке, у тебя мать, наверное, тоже, а я заняла денег да и купила. Напялила их на коричневые чулки в резиночку и пошагала любимому о ребенке сообщать.

— А он?

— А он уплыл через два дня. Взял и смылся, даже модный «оревуар» мне не сказал.

После Галюниных усилий Мирей Матье затянула «La Dernier Valse».

— Никакого криминала в этой истории нет, можно было все отпустить. Как было бы, так и было, пускай бы Ирка узнала.

— Зачем, луковая твоя башка? Я все сделала, чтоб она спокойно жила.

— Какой же это, к черту, покой, когда вы обе барахтались: одна безделушки волшебные покупала в надежде на чудо, вдруг отыщется отец, а другая правду о нем скрывала. Да до того доскрывала, что и сейчас сомневается, любит ли ее собственная дочь. Зачем было против ветра плевать?

— Все, иди отсюда, учить он меня взялся.

Галюнь смотрела на форточку, затем на подергивания мушиных лапок и силилась снова встать. Сливовые пальцы уже начали приобретать оттенок августовских плодов, мышцы теперь прислушивались к мыслям. Она мерными шажками направлялась к двери, укутываясь глубже в края шали, и подбирала тапки на выход, такие, в которых и умереть не стыдно, и за табаком выйти не жалко.

Галюнь спускалась по лестнице, разглядывая герань на подоконнике, земля во всех горшках потрескалась от сухости. За неделю деревья во дворе совсем выжелтились, и ступить так, чтобы под подошвой не услышать хруста кленового листа, больше не получалось. «Зимой умирать не хочется, холодно лежать в мерзлой земле, да и проблем с похоронами Ирке не обобраться, — думала Галюнь, глядя на мерклое небо, плотное и матовое, не допускающее уже четвертый день солнца. — Умирать — так хоть бы сейчас, коль летом опоздала». Галюнь вышагивала по тропинке между качелями под детские крики и необыкновенно вписывалась в композицию, шаркая коричневыми тапками по земле, укрывшись оливковой шалью, раздуваемой осенним ветром. Она смахивала ржавые листья и приглаживала рыжие волосы, будто уверяя себя, что это совпадение и это они копируют ее цвет. Сереженька тоже был здесь, он качался на качелях, поднимая ноги, и размахивал руками, изображая птицу. Он закрывал глаза всякий раз, как железное сиденье преодолевало тень, и взвизгивал от непомерной скорости.

— Сережка, держись крепче, а то слетишь ведь!

Сережа продолжал качаться, не замечая ни криков, ни скопившейся вокруг него очереди, и все также представлял себя летящим.

— Ты оголтелый, что ли, у нас? Сережка! Слетишь ведь! Я кому говорю! Мамке нажалуюсь.

Но поняв, что ей этого сделать не придется, иначе раскрыта будет и ее тайна похождений за табаком, Галюнь поплелась к внуку.

— Сережка, а ну-ка глаза открой! Быстро, я тебе говорю!

— Ба! Халясо-о-о!

— Милай сын, ты ж слетишь, если держаться не будешь.

— Уди, ба!

Галюнь отвернулась к табачному ларьку и, простояв две минуты в недоумении, пошла за сигаретами.

«А мало ли, слечу и я? Неделю без воздуха, табаку не нюхала сколько. Возьму да и помру тут прямо». Она зажимала в кулаке несколько пятаков, уже запревших и отпечатавшихся на ладони, и слышала, как ее сердце начинает все сильнее омываться кровью.

— У вас «Казбек» или «БТ» есть?

Недоумевающая продавщица высунулась на витрину и, чуть заулыбавшись, подала Галюнь самые дорогие сигареты.

Галюнь медленно направлялась к дому, изредка оглядываясь на Сереженьку, и пыталась прикурить.

— Гуляй пока, Сережка, гуляй.

Она зашла домой, поставила музыку и посмотрела на чистый пол, где не было ни мертвых мух, ни сора, ни пятен от красного «Саперави». Галюнь прислушалась к звукам в надежде услышать жужжание, но услышала только ищущую звук, скребущуюся по скользкой пластинке иголку, дрожь холодильника и жалобный детский крик во дворе.

Карта России выглядит как двухтонный крокодило-динозавр, изо рта которого торчит рыба-Сахалин. Страна, которая подсвечена маяками беженцев. Ежедневно она выбирает сусальные крючочки и наживки, но все без надобности — рты проплывающих мимо рыб-государств наглухо закрыты.

За конвейерной лентой мало кому удается поспать. Из всех четырех концов страны приехали маленькие женщины-механизаторы поднимать нищий подмосковный городок. На работу они приходят к восьми вечера и никогда не забывают в коммунальном коридоре сухомятчатый ужин, состоящий из шести бутербродов, трех пакетиков чая и одного утешительного яблока. Трудятся они до тех пор, пока не придет усатый начальник и не скажет: «Всем спасибо! До вечера», условно это — восемь часов утра. В течение ночи они теребят ленту конвейера, меняя рулоны полиэтиленовой пленки, и вывозят-завозят поддоны с большими коробками.