Свиданий не будет - Фридрих Незнанский

Но им повезло. Завтрашний утренний рейс позволял попасть в Булавинск еще до конца рабочего дня (хотя была пятница) и попытаться выяснить обстоятельства задержания Андреева. Затем Гордеев хотел в выходные дни без спешки изучить обстановку в городе – в связи с делом, разумеется, – и в понедельник добиться свидания с подзащитным – если не удастся сделать этого в день прилета или в субботу. Ну и, разумеется, надо было продолжить расследование собственной истории с пакетиком кокаина.

Когда девушка оформила им билеты, Гордеев вдруг, для Лиды неожиданно громко, спросил о возможности сразу купить обратный билет.

– А… – начала было Лида (она хотела попросить Гордеева не заказывать пока обратный билет, поскольку в Булавинске ему этот билет достанут без проблем, и заранее определять день возвращения, может быть, не стоит, мало ли как сложатся события). – А… – начала было Лида, но Гордеев словно почувствовал, что она хочет сказать что-то, и незаметно сжал ее руку чуть выше запястья – кожа у Лиды была нежнейшая, это уж как-то само собой у него отметилось.

Девушка-кассир ответила, что заказать обратный вполне возможно, если есть билеты, и спросила число.

– Вы знаете, – так же громко сказал Гордеев, – я лечу туда, наверное, до вторника (тогда был следующий рейс из Булавинска) или, самое большое, до следующей пятницы. Но я должен позвонить своему начальству и выяснить точно. Скажу, что билет туда взял, и узнаю, когда обратно. Я смогу вернуться и заказать этот билет, когда узнаю дату?

– Конечно, – ответила девушка. – Мы работаем до восьми вечера.

– Так и сделаем, – сказал Гордеев, и они с Лидой, расплатившись, вышли на Рождественку.

Конечно, Гордееев отметил, что, пока они были у кассы, которая располагалась в углу зала, парочка с кроссвордом делала какие-то запросы, от чего-то отказывалась, с чем-то не соглашалась из того, что им предлагала кассирша, и в конце концов едва Гордеев с Лидой отошли несколько шагов от касс и остановились у лотка с пирожками (Гордеев остановился, ну и Лида, естественно, тоже), как на улицу, явно никаких билетов не купив, выскочили кроссвордисты, огляделись, увидели Лиду с Юрием Петровичем, но тут же быстро прошли под арку ко входу в метро «Кузнецкий мост».

– Вы любите пирожки? – спросил Гордеев Лиду.

– Очень, – ответила она. – Только стараюсь воздерживаться.

– Понимаю, – сказал он. – Покушение на фигуру. Но, хочу успокоить, пока для вас это чистой воды профилактика. Можно вас угостить…

– Нет, спасибо, – отказалась Лида. – Сейчас никакого аппетита нет.

Гордеев кивнул, и они отправились в сторону Пушечной, заговорив как раз об этом – о тех случаях, когда обстоятельства делают нас подозрительными, а людей вокруг если не врагами, то почти недругами. Затем Гордеев на всякий случай в ближайшей будке разыграл звонок по телефону. Пусть видят, если смотрят!

Юрий Петрович как мог постарался успокоить Лиду, то есть он понимал, что тягость ожидания развязки ужасного происшествия с отцом – какой эта развязка будет?! – со всей беспощадной, тупой силой вновь и вновь обрушивается на нее, но он хотел, чтобы она готовилась выстоять: медленно, шаг за шагом отвоевывая у мрака свое и своих близких спокойствие и благополучие. Только на эти небольшие, но необходимые шаги надо тратить силы, а не на переживания и плачи о горестях судьбы – в этом Гордеев был уверен.

Рейс был в семь пятьдесят утра из Домодедова, и они с Лидой условились, что он заедет за ней в половине шестого – без пятнадцати шесть: она снимала квартиру в Орехово. Расстались близ «Театральной»: Лида поехала собираться: в отличие от мужчин, женщины собираются много дольше, но как-то так получается, что лишних вещей в свои чемоданы укладывает больше – кто?

А Гордеев отправился к Райскому. Коротко рассказал о происшедшем, оставил ему дискету, поговорил о том о сем, то есть о деле, которое начиналось. Позвонил матери на дачу и предупредил ее, что уезжает, сказал, что при малейшей необходимости она должна позвонить Райскому или Турецкому. Мама, сама юрист и из семьи потомственных юристов, давным-давно привыкла к неожиданностям в работе сына и о многом не спрашивала. Потом вернулся домой, где привел квартиру в состояние, пригодное к отсутствию ее хозяина. Заглянул к Анне Савельевне, попросил ее в случае любых происшествий вокруг квартиры сообщить матери и по возможности никого в нее до приезда матери в квартиру не пускать. «Конечно, электричество электричеством, – заметил Гордеев, – но все-таки компьютер – вещь тонкая, а я диссертацию дописываю, и в памяти компьютера все может пропасть».

Гордеев плел Анне Савельевне почти ахинею, но он уже довольно давно понял: она больше всего уважает его не потому, что он адвокат, человек, причастный к системе, к которой она, как почти все граждане СССР, испытывала чувства, упрощенно говоря, уважительные. Анна Савельевна подлинно почитала Гордеева за то, что он пишет диссертацию. Нет сомнений, на своем веку она видела немало людей, писавших и написавших диссертации, но Гордеев, человек при деньгах (домоуправительница была в этом полностью уверена), взявшийся за науку просто ради нее, самой науки, как таковой, а не в ожидании доходов, вызывал у нее неподдельный пиетет. Однажды она ему так и сказала. «Вот, Юрий Петрович, – сказала она ему, – смотрю на вас и поражаюсь! Это же надо, просто так, без обязательств, без каких-то там конференций диссертацию писать!! Молодец!!!»

Если по совести, Гордеев писал не совсем диссертацию. Книгу. Или, может быть, две книги. Вторая называлась просто – «Записки адвоката», это, можно сказать, была уже семейная эстафета, так как после деда осталась довольно большая рукопись под этим названием. Гордеев уже читал ее дважды, но ему казалось, что главное в ней он еще не понял. Дедовское толкование человека, что ли. Человека, которого надо во что бы то ни стало защитить. От слишком неразборчивой кары за преступление, от людей, которые жаждут полного возмездия. Наконец, от него самого, этого преступившего, этого оступившегося человека, защитить от его самооправданий, нередко слишком жалких и даже мерзких, а иногда чересчур жестоких по отношению к самому себе. И наверное, из собственного опыта Гордеева понемногу вырастало нечто, называемое им то книгой, то диссертацией, то – в минуты неудач – попросту памятником графомании.

Покончив, так сказать, с консервацией жилплощади, Юрий Петрович собрал свой обычный чемодан, обладавший тем особенным достоинством, что по своим размерам и форме он походил на ручную кладь и не вызывал у перевозчиков искушений потребовать его непременной сдачи в багаж. А не сдал в багаж, значит, уехал из аэропорта на полчаса, а то и на час раньше.

Завершив дела, Гордеев поставил будильник, выпил рюмку своего любимого шартреза, который с недавних пор стал появляться с эмблемой «Кристалла», и лег спать. Господин адвокат не помнил, как и когда он выучился засыпать на любое, самое короткое время и в самых неподходящих условиях. Обычная болезнь российских интеллигентов – бессонница – его никогда не донимала, он попросту не знал, что это такое.

Грязнов, которому он тоже сделал короткий звонок, пообещал, что до дома Лиды его довезет автомобиль ночного патруля, и действительно в условленное время к вышедшему на Пресню Гордееву подъехали муниципалы и с ветерком домчали до Орехова, а оттуда, уже с Лидой, и до метро «Каширская». Дорогой Гордеев вспоминал свой разговор с Грязновым. Когда начальник МУРа предложил ему помощь патрульных, Юрий Петрович высказал сомнение в правомерности использования серьезных людей как заурядных таксистов. На что Грязнов лишь усмехнулся в трубку. «Все они держат связь между собой. В конце концов тот маршрут, которым они повезут к Домодедово, не хуже и не лучше других. Если случится что-то экстраординарное, они найдут способ и как с происшествием разобраться и как вас, Юрий Петрович, на дороге не оставить».