Анархизм - Алексей Алексеевич Боровой

первый исследователь чужих стран, объезжает он в погоне за прибылью отдаленнейшие края, ареной своих хищнических подвигов делает весь доступный ему мир, изучает чужие языки и нравы, полагает основание международному обороту.

Страница в истории экономического развития человечества, которую называют наиболее трагической – эпоха первоначального накопления капитала, послужила исходной точкой для пышного расцвета рационализма.

Капитал, увенчавший походы купцов-авантюристов, дезорганизует средневековый ремесленный строй с его опекой, освобождает средневекового человека от пут корпоративных связей, подготовляет разложение крепостного права. Эти глубокие революционные процессы, открывшие дорогу свободной инициативе личности, не могли не поднять и самого ее значения. Идеологические конструкции, слагающиеся на этой почве – религиозные, философские, политические – приобретают рационалистический характер.

Под знаком рационализма идут величайшие освободительные движения эпохи – Реформация и Ренессанс.

Ренессанс родит гуманизм – триумф личного начала. Гуманизм рвет все общественные цепи, разрушает все связи. Из-под обломков средневековой коммуны подымается человек. В индивидуалистическом экстазе Ренессанс воздвигает алтари человеку. Красота человека, права человека, безграничные возможности человека – вот темы Ренессанса, по выражению его живописного историка Моннье. Подобно античному миру, Ренессанс знает только одну аристократию – аристократию ума, таланта. «Боги улетают, – восклицает Моннье, – остается человек!»

Итальянский город был только предвестником мощного рационалистического вихря. Со стихийной быстротой перебрасывается он во все европейские центры, сбрасывавшие феодальные путы и копившие в стенах своих сытое и просвещенное бюргерство.

Вихрь, поднявшийся из Ренессанса, крепнет с успехами европейской техники. Триумфы торгового капитализма, обезземеленье крестьян и образование пролетариата, рост мануфактуры, предчувствие того разгула свободной конкуренции, который должен был окрасить первые шаги капитализма – были событиями, укреплявшими в мыслившем и действовавшем человеке веру в самоценность человеческой личности, силы ее разума, безграничность ее возможностей.

Философская, историко-политическая, правовая, экономическая мысль – все – под гипнозом всесильного разума.

В области философской мысли вслед за учением Декарта о врожденных идеях, Спиноза – один из философских основоположников рационализма – создает учение о познании из чистого разума как высшем роде познания, обладающем способностью постигать сверхчувственное, постигать то, что недоступно непосредственному опыту.

«Нашим общим понятиям, – учил Спиноза в своей „Этике“, – соответствуют вещи». И раскрытие причинной связи между вещами должно идти через познание, через исследование отношений между понятиями.

Куно-Фишер так характеризует систему Спинозы: «Философия требует уяснения связи всех вещей. Это уяснение возможно лишь посредством ясного мышления, посредством чистого разума, поэтому оно рационально… Лишь в законченной системе чистого разума, лишь в абсолютном рационализме философия может разрешить задачу, которую она как таковая должна ставить себе. Рациональное познание требует познаваемости всех вещей, всеобъемлющей и однородной связи всего познаваемого… Оно не терпит ничего непознаваемого в природе вещей, ничего неясного в понятиях о вещах, никакого пробела в связи понятий… Учение Спинозы есть абсолютный рационализм и хочет быть таковым…»

Разум у Спинозы – верховный властитель как в области чистого познания, так и практической жизни. «Чувственный аффект, – учит он в главе „Этики“, посвященной „Свободе человека“, – перестает быть таковым, как только мы образуем о нем ясную и отчетливую идею».

То же верховенство разума возглашается политической и правовой мыслью.

Памятниками ее остались естественно-правовая договорная теория государства.

В противоположность действующему положительному праву, естественное прав – вне истории. Для него нет гипноза настоящего. Его задача – построить те идеальные цели, которым должно отвечать всякое право. Источники, в которых почерпает оно свой материал – всечеловечны: это сам внеисторический человек, его разумная природа, его неограниченное влечение к свободе. Естественное право не хочет мутить эти чистые родники историческими наслоениями; именно потому оно и естественное, а не искусственное, не историческое[8].

Гоббс и Локк, Гуго Гроций и Спиноза, Пуффендорф и Кант, Руссо и Монтескье и за ними целая плеяда политических мыслителей построила идеальное «рационалистическое государство» (civitas institutiva). В основе государства лежал договор. «Последовательное проведение идеи социального договора, – пишет немецкий государственник Еллинек, – необходимо приводит к идее суверенного индивида – источника всякой организации и власти». Отсюда неизбежно вытекало положение, что если творцом всего существующего была суверенная неисторическая личность, она была и верховным судьей во всех вопросах, касающихся общественной организации. Если данная власть есть только результат свободного договора, то расторжение договора есть падение власти, ибо ни один свободный человек не мог бы согласно договорной теории – добровольно отказаться от прав на свободу самоопределения.

Под знаменем этих идей выступала в XVIII веке в Англии, Америке, Франции и вся революционная публицистика. Спекуляции отвлеченной мысли она претворила в действенные лозунги. Продолжая гуманистическое движение Ренессанса, она утверждала, что нет и не может быть преград просвещенному человеческому разуму. Свободный от цензурного гнета, он создает идеальные условия человеческого общежития. Исторический опыт был взят под подозрение, творчество масс подверглось осмеянию. По удачному определению одного историка – вся история человеческой культуры под пером Вольтера могла бы принять следующий вид: до Вольтера и его рационалистических товарищей – мрак, суеверие, невежество; с их появлением – «разум необъяснимо и сразу вступает в свои права».

Великолепную характеристику мыслителя этой эпохи дал нам Доуден в портрете одного из родоначальников анархистского мировоззрения Годвина: «Ни один писатель не выражает более ясно, чем Годвин, индивидуализма, характеризующего начало революционного движения в Европе; ни один писатель не дает более поразительного доказательства абсолютного отсутствия исторического чувства. Человек у него не представляется созданием прошлого… Настал как бы первый день творения. Вся Вселенная должна быть переустроена на принципах разума, без внимания к накопившимся наследственным тенденциям. Есть что-то возвышенное, трогательное и комическое в том героическом безумии, с которым философ в своем рабочем кабинете образует целый человеческий мир».

На рационалистическом фундаменте воздвигнут и один из величайших памятников человеческой мысли, бывший политическим принципом революции XVIII века, ее социально-политической программой: декларация прав человека и гражданина.

Конечно, сама декларация была результатом чрезвычайно сложных и противоречивых исторических влияний. Новейшие исследования показали, что мысль установить законодательным путем ряд прирожденных, священных, неотчуждаемых прав личности – не политического, а религиозного происхождения и восходит не ко времени французских или американских освободительных движений, а к гораздо более раннему времени – эпохе Реформации. Французская декларация впитала в себя множество исторических струй. Отсюда ее противоречия и пестрота, за которые ее обвиняют исследователи, критически настроенные к принципам 1789 года. Но декларация замечательна тем, что освободительные принципы, созданные задолго до нее, были претворены в ней силой философского гения и темперамента ее творцов в общечеловеческую проповедь, обращение к миру. И не только декларация и другие политические акты революции были продуктом естественно-правовых воззрений, но можно было бы сказать, что вся революция в ее последовательных превращениях была грандиозной попыткой реализации рационалистических мечтаний.

Но если для прославления суверенной внеисторической личности строились многочисленные памятники, реальная, конкретная личность, наоборот, осталась в жизни без