Полшага до мечты - Ирина Лазарева

Тот посмотрел на Аню с сожалением, как на безнадежную невежду:

– Фигура высшего пилотажа, у нас каждый ребенок знает.

– Так то у вас… – протянула Аня. – А ты говорил, что не увлекаешься самолетами.

– Не увлекаюсь, – упрямо повторил Сергей, – но разбираюсь, это разные вещи. У нас в классе много детей летчиков, только о самолетах и говорят, поневоле начнешь разбираться. – Лицо его омрачилось, в глазах сверкнуло злое отчаяние. – Они ведь все помешанные, их отцы, деды, и Матвей такой. Он без неба жить не может. Для него вся жизнь в том, чтобы летать. Думаешь, его хоть что-то может остановить? Никогда! Они – пленники небес, так и пропадают в небе, как Сент-Эк-зюпери, как мама моя – села в самолет и пропала. – У Сережи вырвался горький смешок, как короткое рыдание. – Получила то, к чему стремилась! А те жалкие останки, что потом нашли и захоронили, – не ее, я знаю. Никто из них не возвращается; в какой-то момент они слишком близко подбираются к Богу и уже не могут вернуться, попросту не хотят. – Юноша судорожно всхлипнул.

Аня обхватила его голову и прижала к себе:

– Это не так, Сережа, родненький, ты сам себя запугал. Папа ведь жив, ногу потерял на войне, но ведь жив…

Сережа резко вырвался и разразился саркастическим смехом:

– Папа жив? Ты ему в глаза как следует смотрела? Не смотрела? Так посмотри! Там ведь одна смертная тоска! Сколько еще он протянет без неба? Год? Два? А ведь ему всего пятьдесят четыре. Нет, говорю тебе, никто из них не возвращается, никто!

– Господи, Сережа! Как страшно то, что ты говоришь!

Он вдруг схватил ее за руки и горячо заговорил, и глаза у него были горячие, сам весь дрожал, как в лихорадке:

– Ань, возьми меня с собой, а? Я буду себя хорошо вести. Буду пай-мальчиком. Не хочу здесь больше оставаться. Не могу! – Ему как будто пришла в голову счастливая мысль, и он болезненно обрадовался: – Я буду за Темкой смотреть. Подумай, мы с ним ладим, тебе же легче станет – я буду с ним играть, гулять…

– Сережа, остановись, зачем ты просишь? – вскричала Аня в совершенном ужасе. – Да я сама тебя должна умолять. Я счастлива тебя забрать… только… Ты это серьезно? Не смеешься надо мной? А если завтра передумаешь? У тебя здесь друзья, школа, подумай, не настраивай меня зря…

– Так возьмешь? Спасибо. Я сразу в тебе почувствовал… Нет, не передумаю. К черту школу! Главное – папу и Матвея убедить. Но ты сможешь…

Скажи – Москва, хорошее образование и все такое, сама придумай… – Шеки юноши пылали, он больно сжимал Ане руки в порыве благодарности.

У Ани в мыслях и чувствах воцарился полнейший беспорядок. Она не знала, радоваться ей или опасаться: во всем поведении Сережи сквозила какая-то необузданность, он словно был не в себе, как будто с головой бросался в пропасть, не думая о последствиях. Одно очевидно: мальчику плохо, он страдает, мечется, и она обязана ему помочь.

Прежде всего надо успокоиться самой и успокоить его.

– Сереженька, мы сейчас пойдем домой и все обсудим с папой. Подумай, ему нельзя нервничать. Прежде всего надо выяснить, как он отнесется к твоему отъезду. Конечно, я скажу, что инициатива исходит от меня – я предложила, а тебе мое предложение понравилось. Мы будем часто приезжать, а если папа захочет, то сам может гостить у нас неограниченное время. Не вижу особых причин, по которым он стал бы возражать.

В небе нарастал оглушительный рев двигателей, все ближе и ближе. Самолет вошел в пике. Сережа стиснул зубы и зажал уши руками.

Матвей появился во второй половине дня. На нем был камуфлированный летный комбинезон без всяких нашивок или знаков отличия, под комбинезоном тельняшка, на ногах – летные ботинки с ремешками у щиколоток.

Он снова сделался немногословен, как человек, занятый своими мыслями; от еды отказался, так как пообедал в офицерской столовой, вышел из дому и ходил по саду, погруженный в раздумье. Аня следила за ним из окна. Она решила в первую очередь обсудить больную тему с Матвеем и лишь после этого посвятить в суть проблемы отца. Момент был удачный: Темку развезло на свежем воздухе, и после обеда он уснул, Семен Павлович тоже прилег отдохнуть. Сережа, с утра пребывавший в нервозном состоянии, не выдержал и сбежал куда-то, предоставив Анне единолично разбираться в семейных отношениях.

– Матвей, мне надо с тобой поговорить о Сереже, – сказала Аня, очутившись у него на пути, когда он в очередной раз мерил шагами дорожку.

– Пойдем присядем, – охотно согласился он и, взяв ее под руку, повел к беседке.

Она опустилась на скамью, он сел рядом, глядя на нее с живым, пристальным вниманием.

– У меня на лице ничего не написано, – мягко пошутила она. – Что ты так смотришь?

– Любуюсь, – признался он. – Не каждый день видишь такую девушку, как ты, да еще так близко. Знаешь, я думаю, красота – тоже талант, одно из тех выдающихся качеств, какими одаривает человека природа.

– Нет, я не согласна, – с улыбкой покачала она головой. – Талант что-то оставляет после себя на земле, а красота быстротечна, эфемерна, сверкнет – и растает без следа.

– Без следа? А Венера Милосская? А боттичеллиевская? А «Я помню чудное мгновенье…»? Что это, если не порождение красоты? Женской красоте человечество обязано своими величайшими шедеврами.

– К сожалению, не нашелся еще художник или поэт, готовый воспеть Анну Иртеньеву, – попробовала отшутиться Аня.

– А я чем не художник? Увидишь завтра: я напишу твой портрет в небе. Думаешь, мне такое не под силу?.. Ты еще не знаешь, на что способен летчик Иртеньев…

– Матвей, постой! – осадила его Аня. Вместо того чтобы почувствовать себя польщенной, она вдруг ощутила жгучую обиду. Ведь он действительно смотрел на нее глазами художника, профессионала, аса. Он видел в ней модель, а не женщину, которую можно не только воссоздать силой своего мастерства, но и любить.

Сережа прав: земные блага для Матвея ничто в сравнении с тем, что есть там, наверху. Недаром она угадывала в нем ту особенную отрешенность, какую ни в ком прежде не встречала. В иные мгновения Матвей, вероятно, всей душой и помыслами уносился ввысь, в прекрасную, страшную, торжественную тишину, которая составляла неотъемлемую часть его полетов, туда, где он был по-настоящему счастлив.

– Знаешь что?!– заносчиво выпалила Аня. – Рисуй свою Таню! – Ее подхватил какой-то мстительный, злорадный поток. Она сознавала всю примитивность своего поведения, но остановиться не могла. – Чем не Венера Милосская? Да еще с бюстом Памелы Андерсон.

Он оторопел на секунду, потом неудержимо расхохотался, да так, что не мог остановиться.

– Не вижу ничего смешного. – Аня оскорбленно вскинула голову.

– Извини. Представил Венеру Милосскую… ха-ха!.. с бюстом Памелы Андерсон!..

Аня смотрела на него с недоверием, но он смеялся искренне, заразительно и казался ей сейчас чуть ли не мальчишкой. Неожиданно у нее вырвался смешок, она сама засмеялась, скоро совсем скорчилась, и чем чаще они взглядывали друг на друга, тем сильнее смеялись. Аня со смеху стукнулась лбом об стол, что послужило поводом для очередного приступа хохота.